– Какое совпадение, – насмешливо отозвалась Амалия. – Я тоже.

– Ваши угрозы мне смешны! – взорвался Севенн. – Вы ничего не докажете, повторяю – ничего! Ни Аннабелл, ни Маркези, ни…

Он умолк, но было уже поздно: слова, которых ни в коем случае не следовало говорить, уже сорвались с его губ.

– Человек, способный убить томом Монтеня… – вздохнула Амалия. – А ведь я могла догадаться, что убийство итальянца – ваших рук дело. За что вы его, а?

Севенн молчал, не поднимая глаз.

– Амалия Константиновна, ведь Ипполито Маркези… он же был священник, – заметил поэт, волнуясь.

– Верно, верно! – подхватил Шарль. – Получается… погодите! Видимо, он уже знал кого-то из них под другим именем. Потому что когда-то венчал этого человека и… и одну из жертв.

Амалия усмехнулась.

– Бьюсь об заклад, это была Катрин Левассер, – задорно проговорила баронесса. – Помните, Маркези назвал ее мадам, когда только приехал сюда, а так обращаются к замужней женщине. Я права, месье Севенн?

Однако Филипп не успел ответить, потому что в комнату вошел доктор Гийоме в сопровождении Шатогерена. Анри предпочел остаться в коридоре, где, впрочем, все и так было прекрасно слышно.

– Боюсь, месье Гийоме, что ваши злоключения вовсе не кончились, – промолвила Амалия и рассказала, как ей удалось с помощью Натали вывести Севенна на чистую воду.

– Но почему мадемуазель сразу же не сказала, кого именно видела… – начал Гийоме.

– Она не была до конца уверена, – ответила Амалия. – Поэтому пришла ко мне посоветоваться, и я убедила ее, что не стоит оставлять столь опасного человека на свободе. Тем более что он, как выяснилось, к тому же убил одного из пациентов санатория – Ипполито Маркези.

– И, не забывайте, пытался убить саму мадемуазель Натали, как только понял, что девушка его узнала, – сердито добавил Нередин.

– Филипп, неужели все, что здесь говорится, правда? – спросил потрясенный Шатогерен.

– Ложь! – хрипло и злобно огрызнулся молодой врач. – Все ложь! Лучше узнайте у нее, как она убила Катрин! Потому что Катрин никогда не болела чахоткой, я подделывал ее анализы, чтобы ее не выставил из санатория наш великий доктор, – Севенн насмешливо покосился на Гийоме, который изменился в лице. – Она не была больна! Ее убили!

Случайно бросив взгляд на дверь, Нередин заметил, что на пороге стоят другие пациенты санатория, привлеченные громкими голосами. Эдит, опиравшаяся на руку Уилмингтона, вся дрожала.

– Это он? – громко спросила она у Амалии по-английски. – Бога ради, скажите: это он?

– Да, – ответила Амалия.

Эдит расплакалась, Мэтью стал неловко ее утешать. Гийоме, у которого нервно дергалась щека, попросил Анри послать за полицией.

– Как благородно! – вскинулся Севенн. – Один коллега предает другого! Интересно, что вы сделаете, чтобы удержать меня здесь? Закуете в кандалы?

– Довольно, Филипп, – вмешался Шатогерен. Затем повернулся к Гийоме: – Я послежу за ним, Пьер. Обещаю вам, он никуда не денется. – И повысил голос, обращаясь к пациентам: – Дамы и господа, уверяю вас, тут не на что смотреть! Инспектор Ла Балю во всем разберется. Возвращайтесь к себе, дамы и господа! Прошу вас!

Бросив уничтожающий взгляд на Севенна, который злобно кусал губы и смотрел мимо всех, Шарль взял Амалию под руку и повел из комнаты. Вслед за ними двинулись поэт, Натали и доктор Гийоме, лицо которого было таким мрачным, словно он только что потерял близкого человека.

Главный врач сразу же ушел к себе, и Амалия видела, как мадам Легран поспешила следом за ним. Эдит подошла к Натали и горячо пожала ей руку. Наконец-то благодаря ей они избавились от страшного, ужасного человека, из-за которого погибла ее подруга!

– Мне так неловко… – пролепетала Натали, заливаясь краской. – Но я тут ни при чем… я же совсем его не разглядела… Это все Амалия… госпожа баронесса меня научила, к кому надо идти и что говорить. Она была уверена, что это именно он.

– О, мадам Корф! – вырвалось у Эдит. – Боже мой! Если бы вы знали, как я терзалась, что из-за меня вы едва не погибли! Значит, вы все-таки сумели его разглядеть, когда он столкнул вас?

– Нет, – ответила Амалия с улыбкой, – боюсь, я не могу похвастаться тем, что у меня есть глаза на затылке.

– Тогда как вы его узнали? – полюбопытствовал Уилмингтон.

– О, история довольно длинная, – ответила Амалия. – И начать ее, пожалуй, надо с писем…

Англичане, шевалье де Вермон, Нередин и Натали перешли в ее комнату, и Амалия извлекла из ящика стола пачку писем Аннабелл.

– С вашего позволения, мисс Лоуренс… – взглянула баронесса на Эдит, и та наклонила голову. – Вот письма, которые писала мисс Эдит ее подруга, ставшая одной из жертв месье Севенна. К сожалению, в письмах нет никаких указаний на рост, цвет волос или хотя бы глаз, так что для составления портрета убийцы они не годятся. Зато там передается несколько разговоров с месье Севенном, и я долгое время не могла сообразить, что с этими разговорами не так. На самом деле бедняжка Аннабелл неспроста запомнила именно их, потому что как раз в них и заключается все самое интересное. Как вам, к примеру, такой пассаж: «По его словам, иногда страх перед дурным поступком вынуждает нас поступать еще хуже». Вам ничего не кажется в нем странным?

Поэт догадался первый:

– Это не его слова, а какая-то литературная цитата, которую он привел.

– Именно, – подтвердила Амалия, – в самом деле цитата из поэта Буало. Далее: «Матьё (его зовут Матьё, и он попросил меня так его звать) заметил, что навязчивое знание хуже незнания, и я с ним согласилась». У Буало не совсем так: «Незнание лучше навязчивого знания». Одним словом, месье Севенн любил перекраивать цитаты по своему вкусу. Следующее письмо: «Однако Матьё пожал плечами и сказал, что слава – сомнительное удовольствие быть известным людям, которым в жизни не подал бы руки…» Теперь уже цитируется Шамфор, причем у Шамфора фраза звучит гораздо мягче: «Удовольствие быть известным тем, кого не знаешь». И вновь переиначенный Шамфор: «Он говорит, что друзья вообще делятся на три категории: на тех, кто тобой дорожит, на тех, кому ты безразличен, и старых преданных врагов». У Шамфора не враги, а «друзья, которые вас ненавидят». Как видим, месье Севенн питает склонность к мизантропии, потому что его варианты почти всегда резче авторских. По какой-то причине он то и дело цитировал именно этих двух писателей – не Ларошфуко, не Лабрюйера, не Вольтера, не Паскаля, не Лафонтена и даже не Мольера. Чем объясняется такой его выбор, мне неизвестно, однако он существенно мне помог, когда я вспомнила некоторые выражения доктора. Ведь произнесенная им фраза «люди видны в мелочах», которую он как-то употребил при мне, – тоже Шамфор, хоть и укороченный; и то, что «любовь правда и иллюзия одновременно» – опять-таки взято у Шамфора; ну а «называю кошку кошкой» – прямая цитата из Буало. И тогда я поняла, что он и есть тот человек, о котором говорится в письмах.