через несколько часов вся в поту. На лавке сидели немецкие солдаты с куцыми винтовками; они мирно держали их меж колен. Молодой офицер с лихими усиками, сидя у изголовья Анны Павловны, ждал ее пробуждения.

Как только Анна Павловна опустила ноги на холодный земляной пол, в хату ворвалась старуха и, всхлипывая, бросилась к ней.

— Ради бога, спасите мого чоловика, забрали его, окаянные! Только вы его и можете врятувать!

Присутствие офицера и солдат говорило о том, что положение в корне изменилось. Недоброе чувство опять шевельнулось в душе Анны Павловны.

— Я, бабушка, ничего не могу, — сказала она холодно. — Здесь военное положение. Здесь командуют немцы.

— Что же теперь робыть, хоть живой у яму лягай!

— А где тот маленький чертенок, который хотел меня выгнать?

— Лукашка? Забрали и его. Скоро баб вешать начнут клятые.

— Кто это клятые? Я тоже клятая? — спросила Зяблюша. Она чувствовала, что теряет самообладание.

— Все вы клятые, буржуи недорезанные. — Старуха выпрямилась, потом нагнулась и плюнула в лицо помещицы. — На вот, утирайся подолом.

Змиева взяла рушник со стола, вытерла лицо и спокойно сказала офицеру по-немецки:

— Выпорите ее шомполами.

Офицер схватил упиравшуюся старуху за руку и с силой потянул ее из хаты во двор. Там уже собрались соседки, любопытство которых перебороло страх. Среди них был только один мужчина, старик учитель.

— Расстреляйте ее! — уже не помня себя, кричала Зяблюша.

Учитель осторожно тронул ее за руку.

— Вынужден напомнить вам истину: чем бесчеловечнее наказание, тем сильнее ожесточаются души людей. На вас ведь крестьяне смотрят.

— Возьмите и его! — все тем же диким голосом крикнула Анна Павловна.

— Ну, это уж не умно. Всех невозможно взять. К тому же советую помнить: смертная казнь не пойдет вам на пользу. Казня людей, вы подаете пример жестокости их единомышленникам. А вам — вы слышите, госпожа Змиева? — именно вам не мешает знать, что ненависть является чувством более сильным, чем любовь…

Толчками прикладов выгнали всех за ворота.

Офицер, с нахмуренным, растерянным лицом, тщетно пытался втолковать Зяблюше, что он не имеет права без суда расстрелять старуху.

Солдаты, позевывая, молча наблюдали эту дикую сцену. Потом явился еще один офицер, годами постарше, небритый, грязный, щелкнул каблуками, лихо взял под козырек и приказал вести старуху за собой. Зяблюша пошла за ними.

Они вошли в поповский двор. В сарае сидели арестованные. Зяблюша решительными шагами прошла к офицерам, квартировавшим у попа, и те сказали ей, что старуху и ранее задержанных старика и мальчика придется освободить из-под стражи.

— Но почему же? Ведь они враги. Мои враги и ваши.

— Все знают, что они спасли вас от бандитов, и было бы неблагодарно с вашей стороны…

— Ваша гуманность мне кажется странной. Крестьяне восстают на законные права помещиков.

— В происшествии этой ночи арестованные крестьяне не замешаны, — едва сдерживая раздражение, говорил офицер. — Я прекрасно понимаю, госпожа Змиева, ваше возбуждение, но этим крестьянам вы обязаны жизнью. Они проявили милосердие к вам, и вы это знаете лучше, чем я.

Офицер повернулся и приказал освободить арестованных.

— Я немедленно поеду в Киев и буду жаловаться имперскому наместнику фон Эйхгорну.

Чуть заметная улыбочка пробежала по сухим губам офицера.

— Госпожа Змиева, фельдмаршал фон Эйхгорн убит в Киеве.

Из темноты сарая, с паутиной на одежде, бледные, щурясь от ослепившего их света и поддерживая друг друга, вышли старик Отченашенко и Лукашка.

— Вы свободны, — на ломаном русском языке сказал им офицер.

И тогда, подстегнутая этими словами, уже не помня себя от бешенства, Змиева с кулаками набросилась на мальчишку. Солдаты едва оторвали ее.

— Вот они какие черти, помещики! — вытирая тыльной стороной ладони кровь, текущую из разбитого носа, сквозь слезы пробормотал Лукашка.

— Бачу, бачу, сынку, — говорил Отченашенко. — Бачу теперь, кто ворог, кто друг.

Собравшиеся люди смотрели на него и молча соглашались с ним.

X

Смелость и бесшабашность при захвате имения Змиевой принесли Махно славу, которая с быстротой ветра разносилась во все стороны от его родных мест. К его стремительному отряду, колесившему на тачанках от села к селу, стали примыкать крестьяне, поднимавшие оружие против оккупантов. Среди них были фронтовые солдаты, затаившие ненависть к врагам родной земли, умеющие стрелять из пулемета, бросать гранаты, драться штыком и саблей. Этими людьми надо было руководить и разговаривать с ними на привычном для них языке военных приказов.

Ночи напролет просиживал Нестор Иванович Махно над картой Екатеринославской губернии, всматриваясь в маковую россыпь хуторов и сел, и, словно стихотворение, заучивал на память боевой устав царской армии. Вчитываясь в скупые слова устава, он понимал, что его следует переделать, чем-то дополнить применительно ко времени. Война, которую вел народ с чужеземцами, захватившими его землю, принимала новые формы ведения боя, о которых в уставе не было ни слова.

Отряды, подобные махновскому, стихийно возникали и в других волостях. Уже одно сознание, что они являются нападающей стороной, поднимало моральное состояние людей в этих отрядах. Они нападали на оккупантов дерзко и неожиданно и всегда добивались успеха. Даже крупные немецкие соединения эти отряды держали в состоянии тревоги и беспокойства, отбивая у немцев оружие и награбленное добро.

Соединить под своим командованием все партизанские отряды на Украине — была тайная цель Махно. Тем более она казалась ему осуществимой, что Пятая армия, к которой тяготели повстанческие отряды, в конце мая во главе с Ворошиловым ушла к Царицыну.

Всей душой ненавидел Махно чужеземных завоевателей. И это роднило его с любым крестьянином. В остальном же Махно был полной противоположностью людям, с которыми связала его судьба. Еще на каторге, куда он попал за ограбление Бердянского казначейства, выработалось у него твердое мировоззрение. Революцией, так кстати разразившейся, хотел он воспользоваться для достижения своей затаенной цели. Мысль о горностаевой мантии и скипетре, о которых в бессонные ночи думал он на каторжных нарах, преследовала его. Политически наивные мечты, рожденные еще в детстве, убаюкивали и тешили его честолюбие.

Он помнил себя десятилетним забитым мальчиком, когда после утомительной работы в магазине, прочитав перед иконой «Отче наш», молил бога, чтобы всевышний сделал его царем. Сколько раз он молился об этом, и как безответны были до сих пор его молитвы! Уже тогда маленькая обозленная душа его жаждала власти, самой прочной и сильной в мире.

Сейчас Махно вспоминал об этом с улыбкой.

Не прошло и десяти дней после первой его удачи, как его отыскал переодетый крестьянином Волин, бывший его учитель, и властно напомнил, что юность свою Махно толкался среди анархистов. Теперь они возлагают на него большие надежды