и стремятся овладеть партизанским движением, во главе которого он волею случая оказался.

Нестор помнил этих болтливых, неряшливых, но не лишенных ума людей, всегда поучительно беседовавших с ним. Опереться на их опыт было очень кстати. Вскоре две группы анархистов, одна из Екатеринослава, другая из Киева, приехали к нему и сразу же развили бешеную деятельность. Надо было временно принимать их вероисповедание, это могло помочь ему в скорейшем осуществлении задуманного.

И Махно объявил себя анархистом. Жена его, Галина Гаенко, следовавшая за ним неотступно во всех походах, так и записала об этом в своем дневнике.

Продвигаясь по Дибровскому лесу вдоль железнодорожного полотна, отряд Махно на станции Просяной встретил большой отряд Убийбатько. Махно, со своим штабом, состоящим сплошь из анархистов, расположился в квартире начальника станции. Нестор Иванович приказал позвать Убийбатько к себе. Тот приехал верхом в сопровождении Плюща. Весело вбежал он в полутемную казенную комнату.

Махно в наглухо застегнутой выгоревшей венгерке привалился к спинке ситцевого дивана и с карандашом в руке читал «Историю пугачевского бунта», взятую у Змиевой. Рядом с ним на диване лежали привезенные Волиным партизанские записки Дениса Давыдова; скрученный золоченый генеральский погон был вставлен между страницами книги вместо закладки. У окна, завешенного кружевной гардиной, стояла Галина Гаенко, высокая, худая, неуклюжая женщина с жалким и робким лицом. Она держала в руках ноты.

— Все непонятно. Я думаю, Нестор Иванович, если бы в нотах были буквы и на клавишах буквы, как на пишущей машинке, то я сразу бы научилась играть.

— Отстань со своими глупостями! — Махно сердито нахмурился.

Не вставая навстречу вошедшим, он вяло пожал им руки и сразу заговорил о деле.

— Я позвал тебя вот зачем, — обращаясь к Убийбатько, сказал он, — хочу соединить наши два отряда в один крупный отряд. Один палец ничто, а пять пальцев легко зажать в кулак, а кулаком можно крепко драться.

Убийбатько хотел возразить, но Махно, то повышая, то понижая голос, спешил высказать все, что хотел. Над правым глазом его вопросительно поднялась черная, немного прижженная солнцем бровь.

— Наши шляхи сошлись, и я вам прямо скажу, — на ломаном украинском языке гневно частил Махно, — анархия — мать порядка. И точка. Мы уничтожим города и всех заставим жить в хуторах. Мы вырежем офицеров и комиссаров и будем выбирать вольные советы.

Ужаленный речью Махно, Плющ наклонился над столом и перебил:

— Без силы зряшный гнев. А то, что ты мелешь, мы уже давно забыли.

Махно втянул голову в узкие плечи, медленно поднялся, внутренне зажигаясь, прокричал:

— Не к вам барабан, так вы не танцуйте! — Круто повернувшись к Убийбатько, он не то вопросительно, не то подчеркнуто сказал, указывая на Плюща: — Сагитировали его кукурузники.

Уронив на пол полушалок, к нему кинулась жена.

— Нестор, перестань, тебе же вредно серчать, у тебя больное сердце!

Махно посмотрел на нее спокойным, невидящим взглядом, крикнул:

— Замри! — Закашлялся, хлопнул дверью и выбежал на перрон.

За ним, заламывая руки, бросилась Галина Гаенко.

— Сволочь, бандит, червяк, выросший в змею! Отпустил бабские волосы на срамоту людям, — мигая белыми от бешенства глазами, ругался Плющ. — Шлепнуть его, подлеца, немедленно, а то натворит он делов!

— Ну-ну, шлепнуть! — придержал его Убийбатько. — Или не знаешь, что в нашем отряде только Махном и бредят? Смелый он человек, вот крестьяне за ним и пошли. Но это до поры, пока нашу землю поганят оккупанты. А придут красные, с Махном одни кулаки останутся да подкулачники, он ихний вожак. — Убийбатько печально посмотрел на узорчатую, в изломе гардин угасающую солнечную дорожку, пересекающую стол, покачал головой. — Кулаки — зубастый класс, его со временем придется вымести, как выметают из избы пауков и всякую нечисть. А сейчас его надо натравлять против немцев, это на пользу большевикам. Когда двое дерутся, третий всегда выигрывает.

Он подошел к окну, увидел неподалеку черный ставок. Махновцы гранатами глушили в нем рыбу. Несколько партизан из его отряда плавали, вытаскивая рыбу из воды.

Плющ любовно оглядел длинную фигуру своего командира, сказал:

— Фамилия у тебя хорошая, батрацкая — Убийбатько. Вот такие, как ты, и убьют батька Махно.

— Если он заслужит того.

— Обязательно заслужит.

Скрипнула дверь, вошел полупьяный махновец, пригласил Убийбатько на заседание штаба повстанческих отрядов.

На заседание Убийбатько явился вместе с Плющом. В кабинете начальника станции за столом, уставленным едой и бутылками с самогоном, сидели Махно, теоретики анархизма Волин и Барон, а также Кийко, Лященко, бежавший из Москвы Попов, Аршинов, Артен, Петриченко, Гаврюша Троян и Виктор Белаш со своим штабом, недавно приехавший на переговоры. Председательствовал высокий, худой, покрытый неравномерно растущими седыми волосами Волин. Взгляд его блуждал, как у пьяного, хотя он был убежденным трезвенником.

Жизнь Махно переплелась с дикой, как чертополох, жизнью Волина. Давно, еще в девятисотых годах, накачивал Волин ядом анархизма молодое сознание Нестора, заставлял его стоять на коленях перед портретом Бакунина, говорил о жизни простой, как жизнь зерна, брошенного в теплую и пахучую землю. И вот теперь состарившийся в ссылках теоретик анархизма был начальником штаба у своего ученика. В пафосных, бурно красноречивых словах он говорил о бандитизме, как о героике, ратовал за разрушение всего, что можно разрушить, вплоть до семьи. В частных беседах он доказывал, что большую долю несчастья люди находят у домашнего очага.

Неожиданно в комнату вошел Щусь — чернявый, высокий парубок. Несмотря на теплую погоду, он был в серой смушковой шапке. Отыскав глазами Махно и описав полукруг рукой с золотыми перстнями на пальцах… Щусь, как жених, поклонился батьку.

— О, вас уже столько набилось, что и пальцем не проткнешь! — сказал он тоном атамана, говорящего с равными себе.

Голос у него был бархатный, приятный. И, слушая его, Убийбатько подумал, что этот парубок, вероятно, замечательно поет с девчатами вечерами в селе, а может быть, и на клиросе в церкви. Этот парень создан для войны, хотя, по молодым своим годам, вряд ли умеет отличить гаубицу от пушки.

— Я привел тебе, батько, полторы сотни чертей, — сказал Щусь и весело захохотал, моргая длинными ресницами.

— Это подарунок одного еврея. Перстни повросли ему в мясо и не снимались, пришлось поотбивать пальцы саблей, — ответил он на вопрос Убийбатько, рассматривающего золотые кольца на его руках.

Повстанцы захохотали, Троян крикнул:

— Это по-нашему, по-махновскому!

Заседание начальников повстанческих отрядов продолжалось недолго, Щусь и Белаш, люди смелые, убедились на деле, что руководить массой людей в море политических страстей, они не способны, поэтому и протянули руки Махно. То же самое вынужден был сделать и Убийбатько, понявший, что убить одноголовую гидру легче, чем двадцатиголовую. Махно взмахнул короткой