«on Dieu и Боже мой, куда я заехала, в какую тоскливуюглушь! И зачем? Вот уж в самом деле, как у Пушкина, невольно к этим грустнымберегам меня влечет неведомая сила, – зевая, думала Рита, даже не подозревая,что некогда, давным-давно тому назад, эти слова имели особый, совершенно особыйсмысл для ее отца и для той женщины, в гостях у которой она побывала в Энскенесколько дней тому назад. – Скорей бы все кончилось. Дура я, конечно, что невзяла обратный билет от Олкана в Х. Ну сколько я пробуду тут, у Павла? Сутки,не дольше. Вот и взяла бы на завтра… На большее меня просто не хватит!»

– Повезло старому дураку Павлову, – сказал вчера, играяглазами, плечистый и кудрявый не то поэт, не то прозаик – ими была простонабита Дальневосточная писательская организация: Рита угодила аккурат, каксказал бы тот пожилой шофер, Макар Семенович, на собрание.

Собрание происходило причудливо. Тощеватый человек,откликавшийся на странное имя Никвас, бегал с сетками, полными бутылок, наэтикетках которых значилось: «Московская», «Солнцедар», «Жигулевское». Писателипоочередно и группами отлучались из общего зала, где с трибуны что-то оченьпылко и одновременно уныло буровил приятный округлый мужчина, и в укромныхкабинетах торопливо наливали содержимое бутылок в толстостенные граненыестаканы, выпивали, закусывая большими ярко-розовыми помидорами со снежнойизморозью на изломе и копченой, безумно пахнущей, ярко-красной рыбой с меднойчешуей (куски назывались странным словом тёша), лежащей на покрытой жирнымипятнами газете «Тихоокеанская звезда». Никвас опрокидывал в рот, что оставалосьв бутылках, и бежал за новыми порциями пития – в «Гастроном» на улице КарлаМаркса, как догадывалась уже знакомая с местной топографией Рита.

Писатели были очень фривольны в поведении, очень некомильфои очень моветон. Риту сразу сочли за свою, стали хватать за руки, тянуть наколени то к одному, то к другому, звали «девушкой» и обещали «устроить подборкув журнале, а то и сборник», если она хотя бы поглядит поласковей. Она неглядела – может быть, потому, что не вполне понимала сути щедрых посулов.

Особенно усердствовал в ухаживаниях один. Фамилия его былаНахалов, и был он, конечно, сущий нахал, и глаза у него были нахальные. Вотон-то и сказал:

– Повезло старому дураку Павлову. Само собой, если бы онзнал, что вы его ищете, бегом бы прибежал из своей дали. Но не ждите, раньшечем через месяц Павлов не появится. Мы ему рукопись на очередную переработкувернули, пока не доработает, не приедет. Слушайте, да зачем вам этот графоман?Оставайтесь с нами, у нас весело! Серпентарий, конечно, как и положено в любомтворческом союзе, но очень забавный серпентарий. Сегодня вот Александрова вочередной раз главой нашего Союза писателей выберем, потом пойдем все в«Дальний Восток» и такой банкет закатим, что вам в вашем замшелом Энске и неснилось.

Ну да, Рита явилась сюда инкогнито – представиласьжурналисткой из Энска, которая пишет о бывших жителях города, нынеобосновавшихся в Х.

– Вам бы Всеволода Никаноровича Иванова повидать, – сказалей глава местных писателей, тот приятный и гладкий мужчина, который прочнообосновался на трибуне, по фамилии Александров. – Вот уж кто все знает и орусском Харбине, и о переселенцах. Жаль, в Москве он, в командировке. А Павлов…Ну что такое Павлов? Жалкая жертва обстоятельств…

– Вот именно, – поддакнул худой, высокий, усатый, чуточкупохожий на испуганного мушкетера человек со странной фамилией Простынкин. –Закоренелый индивидуалист. Вот и на собрание наше снова не явился. И правда,оставайтесь! Послушайте, как мы свои стихи читаем… Среди нас есть оченьнедурные поэты.

– Лучшие уже покинули нас! – высокопарно произнеслаширокоплечая дама с немыслимой прической, в крепдешиновом платье с подложеннымиплечами. Если Рите не изменяла память, такие платья носили в конце войны.Однако дама не чувствовала никакого неудобства от того, что так задержалась впрошлом. Ее простецкое лицо выражало непоколебимую уверенность в себе. – Иподобных не будет!

– Да, Юлечка, конечно, – сделал скорбное лицо Простынкин,но, лишь только дама отошла, доверительно шепнул Рите: – Жила с местнойзнаменитостью, ну и возомнила о себе невесть что. А на самом деле…

Он махнул рукой.

Рита даже не ушла – просто сбежала из «забавногосерпентария». Ничего и никого забавного она в нем не увидела – кроме, пожалуй,исполнительного Никваса. Прочие откровенно ненавидели друг друга.

«С журналистами все же легче, – размышляла Рита. – Почему? Ну,может быть, потому, что они знают: каждое их слово – однодневка. Довлеет дневизлоба его… Каждый, даже самый острый, самый эффектный материал забудется ужезавтра, в лучшем случае – послезавтра. Журналисты не обременены заботой овечности, не озабочены своей мирской славой, поэтому на жизнь смотрят легко инасмешливо, не боятся ничего, не верят ни во что, и даже сама зависть ихмгновенна и преходяща. А писатели словно бы видят те памятники нерукотворные,которые сами себе ежедневно и ежечасно воздвигают…»

Рита очнулась от дум, «вернулась» в громыхающий вагон ипочувствовала, что совершенно замерзла. Не спасла даже мужская кожаная куртка,которую взяла с собой в дорогу (писк моды!). Надо бы закрыть форточку, но ведьпоезд вот-вот остановится в Олкане…

Но он все летел да летел вперед, громыхая колесами настыках. Рита поглядела на часы: оn Dieu и Боже мой, да ведь уже пять! Апроводницы нет и в помине… Да и поезд вроде бы не собирается останавливаться…Машинист забыл про Олкан? Или просто задерживается с прибытием?

Между тем тусклая лампочка в коридоре погасла, наверное,истощив свои силы, а может быть, повинуясь чьей-то руке, облеченной властьювключать и выключать электричество, и Рита обнаружила, что наконец-то наступилрассвет. Ели, березы и прочие деревья (их названий она просто не знала) уже нервались угрожающе в окна своими ветвями – присмирели, отступили отжелезнодорожного полотна. Вокруг расстилался невероятной огромности луг,покрытый высокой зеленой травой, над которой тут и там вздымались цветы, накоторые Рита смотрела, глазам своим не веря, потому что прежде видела их тольков садах. Это были синие лохматые ирисы, лимонно-желтые и ярко-оранжевые лилии,нежно-белые пышные пионы, еще какие-то цветы, которые она видела впервые.Тропическое изобилие растительности почти пугало.

«Вот бы здесь остановиться! – подумала Рита зачарованно. – Ябы сначала набрала цветов, а потом…»

В ту же минуту сказочный луг закончился, к окнам сноваподступила тайга. Темно-зеленую стену изредка украшало огромное, словно быопушенное снегом дерево. Рите показалось, что это белая сирень. Неужели? Белаясирень в гуще тайги? Фантастика!