— Ничего, — сказала г-жа дю Геник, — это барон!

Женщины несчастные обладают высшим тщеславием; и когда начинается борьба между стыдом женским и обычным, женский всегда берет верх.

Играя эту ужасную драму, Сабина похудела, горе подтачивало ее; но она ни разу не вышла из той роли, которую взяла на себя. Ее поддерживала внутренняя лихорадка, она не давала горьким словам сорваться с уст, хотя и задыхалась от боли; она тушила блеск своих великолепных черных глаз, научилась придавать им ласковое, смиренное выражение. В конце концов ее худоба и бледность стали бросаться в глаза. Хотя с годами герцогиня де Гранлье становилась все более набожной, на свой особый, португальский лад, она, как любящая мать, поняла, что болезненное состояние, которое почти с умыслом поддерживала в себе Сабина, грозит смертью. Герцогиня знала, что Каллист находится в связи с Беатрисой. Она старалась залучить дочь к себе, чтобы смягчить ее горе, а главное — помешать ей замкнуться в этом добровольном мученичестве; но Сабина упорно молчала, опасаясь постороннего вмешательства в ее отношения с Каллистом. Она даже уверяла, что счастлива!.. В своем горе она обрела гордость и душевные силы. Целый месяц Клотильда и герцогиня нежно ухаживали за Сабиной, ласкали ее, и наконец, не выдержав, она поведала сестре и матери все свои муки, призналась в своих страданиях, прокляла жизнь и заявила, что с радостью видит приближение смерти. Она умоляла Клотильду, пожелавшую остаться в девушках, заменить мать ее сыну; крошка Каллист рос прелестнейшим ребенком, любая королевская чета не отказалась бы от такого наследника.

Как-то вечером, беседуя в семейном кругу с Клотильдой, с матерью и младшей сестрой Атенаис, брак которой с молодым виконтом де Гранлье должен был состояться после поста, Сабина не удержалась и выдала агонию своего сердца, вызванную пережитыми унижениями.

— Атенаис, — сказала она, когда около одиннадцати часов молодой виконт Жюст распрощался и ушел, — ты скоро выйдешь замуж, пусть мой пример послужит тебе уроком! Бойся пуще огня показать мужу свои достоинства; если тебе захочется наряжаться, чтобы понравиться Жюсту, подави это желание. Будь спокойной, гордой и холодной, измеряй счастье, которое ты даешь, тем счастьем, которое сама получаешь! Это низко, — пусть! — но так нужно... Посмотри на меня, я гибну, и меня погубили мои достоинства. Все, что было во мне хорошего, святого, чистого, все мои добродетели стали подводными камнями, о которые разбилось мое счастье. Я уже не нравлюсь, потому что мне не тридцать шесть лет! Да, да, есть мужчины, в глазах которых молодость — недостаток! Что можно прочесть на невинном личике? Ничего! Я смеюсь искренне, от души, и в этом также моя вина! Ведь чтобы соблазнить мужчину, надо заранее разучить печальную полуулыбку падшего ангела, а на самом деле ангелу просто нужно скрыть свои длинные желтые зубы. Свежий цвет лица так однообразен! Куда приятнее неподвижная, как у куклы, маска, состряпанная из румян, белил и кольдкрема. У меня открытое сердце, а мужчинам нравится порок! Как всякая порядочная женщина, я честна в своей страсти, а нужно быть хитрой, лживой и ломаться, как провинциальная актриса. Я пьянею от счастья при мысли, что муж мой — один из самых обаятельных мужчин Франции, и чистосердечно говорю ему, как он изящен, как красивы его движения, — словом, говорю ему, что он прекрасен; но, оказывается, чтобы нравиться, надо отворачиваться, разыгрывать отвращение, не любить по-настоящему и твердить мужчине, что он вовсе не изящен от природы, а просто болезненно худ и похож на чахоточного, дразнить его, расхваливая при нем торс Геркулеса Фарнезского, и не уступать ему, отталкивать прочь в минуту счастья — словно для того, чтобы скрыть какие-то физические недостатки, могущие убить любовь в сердце мужчины! Я имею несчастье восхищаться тем, что достойно восхищения, и не стараюсь поразить возлюбленного, ядовито и завистливо критикуя все, что блещет поэзией и красотой. Я не нуждаюсь в том, чтобы Каналис и Натан в стихах и в прозе доказывали, что я существо высшего порядка! Я бедное наивное дитя, мне нужен только Каллист! Ах, если бы я, как та женщина, носилась по всему свету, если бы я твердила, как она, «люблю тебя» на всех европейских языках — не сомневайся, меня бы утешали, жалели, обожали, и тогда я стала бы изысканным лакомством для поклонников космополитической любви. Нежность наша заметна только тогда, когда мы умеем оттенить ее злостью. И вот я, честная женщина, вынуждена учиться всяким гадостям, перенимать у девок их уловки!.. И подумать только, Каллист восторгается всеми этими кривляньями... Маменька! дорогая моя Клотильда, я смертельно оскорблена. Моя гордость лишь обманчивая броня, я беззащитна перед горем, я по-прежнему, как безумная, люблю Каллиста, а чтобы вернуть его, мне следует быть холодной и проницательной.

— Дурочка, — шепнула ей на ухо Клотильда, — сделай вид, что ты собираешься ему отомстить...

— Я хочу умереть безупречной, я не желаю, чтобы меня коснулась даже тень вины, — ответила Сабина. — Наша женская месть должна быть достойна нашей любви.

— Дитя мое, — сказала герцогиня дочери, — мать обязана смотреть на жизнь несколько более трезво. Любовь не цель, а средство для создания семейного очага; не вздумай подражать этой бедняжке баронессе де Макюмер. Чрезмерная страсть бесплодна и гибельна. Одному господу ведомо, ради чего он посылает нам горести... Судьба Атенаис устроена, я могу теперь заняться тобой... Я уже говорила с твоим отцом и герцогом Шолье, а также с нашим другом д'Ажуда о том щекотливом положении, в котором ты находишься, и мы, конечно, найдем способ вернуть тебе Каллиста...

— Счастье еще, что мы имеем дело с госпожой де Рошфид, — сказала, улыбаясь, Клотильда, — она не очень-то умеет удерживать поклонников.

— Д'Ажуда, мой ангел, — продолжала герцогиня, — был женат на дочери господина де Рошфида... Если наш духовник разрешит нам маленькие хитрости, которые необходимы для того, чтобы удался план, одобренный твоим отцом, я ручаюсь, что Каллист вернется к тебе. Не скрою, моя совесть восстает против подобных средств, и вот почему мне хотелось бы посоветоваться с аббатом Броссетом. Мы не можем ждать, мое милое дитя, пока ты будешь в крайности, тогда уже трудно помочь беде. Не теряй же мужества! Мне так больно видеть твое горе, что я невольно выдала нашу тайну; но было бы жестоко не подать тебе хоть какую-то надежду.

— А Каллисту от этого не будет слишком больно? — спросила Сабина, с беспокойством глядя на герцогиню.

— О, боже мой, неужели и я стану такой же дурой? — простодушно воскликнула Атенаис.

— Бедная моя девочка, ты еще не знаешь, в какие лабиринты нас увлекает добродетель, когда ее ведет любовь, — ответила Сабина, не замечая в своей печали, что говорит почти уже стихами.

Эти слова были произнесены как-то горестно и проникновенно, и герцогиня по тону, по звуку голоса, по взгляду дочери поняла, что та скрывает какое-то новое несчастье.

— Полночь, дети; пора спать! — обратилась она к двум дочерям, хотя глаза их при столь интересном обороте беседы разгорелись.

— Значит, мне не полагается слушать ваши разговоры, хотя мне, слава богу, тридцать шесть лет? — насмешливо спросила Клотильда.