ему книгу. Он будет возвращаться, и я ему дам. Ты собираешься уходить?

Николай одевался.

— Я пойду, Вера. У тебя важный доклад. И не беспокойся. Я, пожалуй, куплю ему эти двадцать книг. Что им только старье по домам собирать?

— Ты как-то вдруг уходишь, — недовольно сказала Вера Ивановна и едва сдержалась, чтобы не добавить: «Из-за какого-то конопатого мальчишки ты можешь покинуть меня?!»

— Разреши позвонить тебе?

Вера Ивановна была раздражена.

— Окажи милость: мне интересно будет узнать, чем кончится твоя филантропическая деятельность.

«Она совсем не такая, — грустно думал Николай, ожидая внизу, когда спустится детдомовский мальчишка. — По крайней мере, могла бы быть не такой». Однако, как правило, убеждения мы выбираем однажды, потом они превращаются в привычки, с которыми мы ничего не можем поделать. Николай понимал, что Вера уже никогда не откажется от своего дурного, совершенно не женского честолюбия. «Все сконцентрировано в собственной персоне. Все для себя, — с грустью сознавал он. — И нездоровая жажда власти. Властвовать, повелевать! А зачем ей это?»

Вера Ивановна была разгневана, оскорблена неожиданным уходом Николая Кузьмина. Более того — взбешена: ее покидали без ее на то соизволения. Зазвонил телефон. Говорил Георгий Андреевич: «Вышел прогулять спаниеля и решил позвонить своей Верочке»...

«Очень хорошо, что он ушел», — успокаиваясь, решила Вера Ивановна.

А в это время внизу у дверей подъезда происходил следующий разговор.

— Ну и как успехи? — спросил Николай.

— Да ничего, дяденька, в семьдесят седьмой сразу пять книг дали. — Мальчик отчаянно посмотрел ему в глаза: — Дяденька, дай, пожалуйста, закурить!

— Куришь?

— Иногда.

— Как тебя зовут?

— Колька.

— Значит, тезка. А сигарету я тебе, Николай, не дам. Дурная привычка, сам мучаюсь, Вот, понимаешь, я тут надумал подарить вашему детдому книги. Ну штук сто, двести. Как ты на это смотришь?

— Ну уж это вы врете, — убежденно сказал Колька и даже весело засмеялся. — Шутите, дяденька!

— Не веришь? — Николай тоже улыбнулся.

— Шутите, дяденька! Откуда у вас столько денег? Да и зачем вам их тратить на детдомовских? — А у самого уже была надежда в глазах.

— Знаешь, Коля, мне сегодня в общем-то делать нечего. Пошли со мной в кино? А потом пообедаем где-нибуль в ресторане, а? Можешь?

— Шутите, дяденька!

Колька осклабился счастливо — белыми крупными зубами, а на щеках залегли добродушные ямочки.

— Ха, мне бы пошамать в столовке на заказ, и то дело, а то в ресторан! Ну и заливать вы мастак, дяденька!

— Ну так идем?

— Могу, конечно. Только меня столько раз надували! Ладно, я привык.

Во дворе Колька побежал в соседний дом и разыскал девочку-одноклассницу. Он сунул ей свои книги «насовсем», чему девочка сначала не поверила, а потом несказанно обрадовалась, и сказал ей, что нашел одного чудака, который обещал им подарить целую библиотеку — книжек двести, новых! А сейчас в ресторан его ведет.

«Если он надует, — думал Колька, — то мне не привыкать, а уж если взаправду говорит, то вот уж я порасскажу, вот уж завидовать будут, даже не поверят. Только бы правда была!»

Вера Ивановна ждала телефонного звонка Николая в понедельник, во вторник, в среду... Он позвонил только в субботу. Она равнодушно спросила:

— Почему же ты не звонил?

— Я не думал, что ты этого хочешь. — В его голосе была грусть.

Она смягчилась:

— Как твои дела? Что же ты делал всю неделю?

— Ничего особенного. Детдомовские ребята приняли меня в почетные пионеры, торжественную линейку устроили. Но главного я не добился: Колю, того мальчика, мне не разрешили усыновить.

— Что?! — воскликнула Вера Ивановна.

— Говорят, что я, конечно, хороший человек, но как перст один, а мальчику семья нужна. Видела бы ты, как он рыдал. Я, конечно, что-нибудь придумаю. Но пока все безнадежно. Вот и все. Сейчас улетаю.

Они молчали.

— Прощай, Вера.

— Ты не можешь задержаться? — неожиданно для себя спросила она, причем тихо, просяще.

— Нет. Вот объявили посадку. Прощай.

Он положил трубку, а она слушала короткие тревожные гудки. «Что-то важное он мне не сказал...» Она села в кресло и закурила: затягивалась торопливо и глубоко, выпускала сильные, ровные струи дыма. «Завтра все забудется. Не было в моей жизни этого... — Она радостно подыскала язвительное слово: — Филантропа! Завтра уже все, все забудется», — повторяла она и левой рукой нервно давила висок.

1971

ОЗЕРКИ

Сразу за дачным поселком начинается лес. Москвичи, собирая грибы и ягоды, освоили только его окраину километров на пять-шесть вглубь. Каждый из них знает, лес этот называется Озерским, почему и станция — Озерская, и тянется он далеко на северо-запад, чуть ли не до Онежского озера.

Если идти по лесной дороге, то через пять-шесть километров будет огромная поляна, на краю которой примостился покосившийся дом лесничего и небольшой огород, тщательно обнесенный жердяной изгородью. А дальше, говорили москвичи, начинаются торфяные болота, и пути сквозь них нет, и только тучи комаров налетают ежевечерне в июне из этой мрачной лесной преисподней.

Все это помнил и я, когда бесцельно вышагивал по лесной дороге к дому лесничего. Был будничный ветреный день середины мая, когда наш поселок практически пуст: лишь редкие пенсионеры не спеша копаются на участках. Никто мне не встречался. В вечнозеленых кронах сосен у поднебесья ветер дирижировал симфонией лесного шума, а у земли слоилась тишина. Сосновый лес, как всегда редкий, казался прозрачным и просторным. Меж колеями дороги, щедро засыпанными прошлогодними иголками сосен, ярко и сочно зеленела трава.

Утром из Москвы я приехал злым и усталым, и казалось, весь мир меня раздражает и ни в чем нет радости и спокойствия. Это бывает, когда нам долго не везет, а еще, когда человек, обладающий над нами служебной властью, с удовольствием пользуется ею.

«Александр Петрович (еще недавно он звал меня Сашей), вам придется задержаться и поработать над справкой, чтобы она к утру была готова». — «Хорошо, Тимофей Георгиевич». И до двенадцати