же Алексеич кепочку на доски швырнул, сверкает его гладкая лысина на солнце в обрамлении седого венца. Таскает ведра с песком, цементом, заливает водой и, пыхтя, мешает, мешает лопатой до потемнения в глазах. А потом ведрами Ивану подносит, отчего руки в веревки вытягиваются — в каждом-то ведре больше пуда. Да еще успевает кирпичей натаскать, потому что Иван их употребляет, как белка орехи щелкает.

О, это очень нелегкий труд — сложить простой фундамент! Тут к мастерству и упорству нужны упрямство и полное напряжение сил, чтобы на едином дыхании делать! Это и есть трудолюбие! А без этого все так себе получается, авоськиной серединкой. И потому не любили Алексеич с Иваном отвлекаться — с зари до обеда, а то и до вечера не евши. Тут уж дело командует — где концом обернется. Часто Иван оставался у Алексеича и на строительстве подсобить. Главное, легко им было друг с другом. И хотя разница между ними больше чем в двадцать лет, а получалось — самые что ни на есть душевные товарищи.

III

Сквозь неухоженные заросли сирени, что от калитки вдоль дорожки разрослись, незнакомый мужик продрался. Росту огромного, морда лошадиная, невыразительная и медно-красная.

— Здравия желаем, — гаркнул и осклабился. Что-то страшное, разбойничье было в его тупой физиономии.

— Здравствуйте, — ответил Алексеич настороженно и распрямился над ящиком, где раствор мешал.

Иван мельком глянул и продолжал работать. Подумал на громилу в телогрейке: беглый заключенный. Но без страху — злой был в последнее время, охоч до конфликта.

— Эх ты, как пляшет! — изумленно оценил громила. — Хочь и безрукий! Слышь, ты?!

— Ну чего тебе? — грубо огрызнулся Иван и сплюнул, бросая мастерок в ведро с раствором.

Алексеич половчее лопату взял.

— Да что вы, мужики, озлились? — с детской искренностью удивился пришедший, отчего лицо его потеряло уверенность и стало балбесовским, непонятливым. — Я же к вам с предложением.

— Катись, дядя... с предложениями, — не спускал с себя сердитости Иван.

— Да брось, безрукий, — беззлобно попросил тот. — На, закури! — И протянул пачку «Примы». — Мы володимирские, по суседству работаем. Ямы выкопали, а фундамент поднять не по нашей линии. Мы плотники. Вот робяты и послали к вам.

«Володимирский» сложил кирпичики и со слоновьей неуклюжестью присел. Иван на перевернутое ведро опустился. Тело ломило — работы уже не будет. Дымили «Примой». Злоба у Ивана прошла, интерес появился: «володимирские» здесь на участках — с чего бы? Алексеич в отдалении оставался.

— Откуда, значит, говоришь?

— Из Володимира.

— Чай, не близко?

— Да уже чего там!

— Значит, пришел нанимать?

— Точно. Сами, робята, не можем. Плотники мы все трое.

— А что в своем Володимире, — Иван передразнивал мужика, — не работаете?

— Как же, работаем. При больнице.

— Кем же?

— Я повар.

— Брось шутить, дядя!

Тот смутился: глупо заморгал от недоумения глазками.

— А чего? Какая сложность там готовить? Накидал чего положено — и пусть варится. Я для обчего стола. А для дилетиков у нас поварихой женщина.

— Для кого?

— Ну, эти самые, которым не все жрать можно.

— Понятно. Значит, в отпуске?

— Да нет. На бюллютню мы. Здесь-то у Зукмановичей работаем, а хозяйкин брат у нас — главный врач. Ему это ничего не стоит. Мы-то дом за неделю поставим, но без фундамента нельзя.

— Василий Алексеевич, ты только послушай, что этот из Володимира говорит!.. Вот бы нам с тобой так устроиться — и заработок, и зарплату еще платят! — поюродствовал Иван. — Ну а ежели узнают? Судить ведь будут!

— Дак это не нас, — осклабился «володимирский» наниматель. — Это Зукманович пущай боится. Нам сказано: езжайте. Дело выгодное. Ну, робята, подсобите? Хорошо заплатим — полсотни лишку дадим. Нам бы скорее кончить.

— Ну как, Василий Алексеевич?

— Дак ить нам тоже кончать работу надо, а теперича каждый день дорог.

— Вот, дядя, слышал? И точка. И валяй отсюда.

Тот тяжело сидел, озлоблялся, туго искал аргумент, чтобы склонить их к работе. Иван встал. «Володимирский» сказал:

— Мы же вам полсотни накидываем. Потом — поможем вам. В два дня управимся. Соглашайтесь, робята!

— Ну сказано же тебе — не будем!

— Ох и странный же ты мужчина, безрукий. С тобой не договоришься по человечности, — раздосадованно сказал пришлый, неуклюже поднимаясь.

— По какой еще человечности?! — взвился Иван. — Да мне противно с вами дело иметь. Ты вот, вижу, повар дерьмовый, плотник тоже дерьмовый. За рублишком сюда приехал. Сытости тебе мало — греби, губерния. Сам продаешься и меня купить хочешь. А я не продаюсь. Совесть у меня осталась, понял? Другим помог бы, и он бы помог, а вам — выкуси! «На бюллютню сидим»... — передразнил Иван. — Валяй отсюда, дядя!

Тот угрожающе помрачнел:

— Ну, ты, не очень расходись, безрукий, а то ребра поломаю!

— Мне-то?! — подскочил к нему вплотную Иван.

— Ну ты, иди! — строго сказал Алексеич и замахнулся лопатой.

Тому делать нечего.

— Тьфу! — сплюнул он, остывая. — Что за народ психованный пошел! — И, сгорбившись, стал продираться сквозь разросшуюся сирень.

Иван с Алексеичем присели. Молчали. Иван закурил свою «Приму». Алексеич умиротворенно смотрел в холмистую даль, где гребень сливался с голубеньким небом, а по гребню, как бы между небом и землей, катил по шоссе автобус. И были у Алексеича такие же светлоголубые, как сентябрьские небеса, глаза.

— Давай, Василь Алексеич, шабашить, — предложил Иван. — Пойду в магазин схожу.

— Дак ить так вышло, — спокойно согласился Алексеич.

IV

Иван вернулся нескоро. Принес пива, селедку, ливерную колбасу и буханку черного хлеба.

Они пошли в ветхий сарайчик, который давно соорудил сам хозяин. Сидели на скрипучих венских стульях за круглым столом. Выпили пива, неторопливо ели.

— Вчерась получил письмо от Матвея Богданова, — сказал Иван. — Он теперь директор совхоза на Орловщине. Зовет к себе. Я ему описывал свои обстоятельства.

— Вольному воля, — вставил