– Что? – спросил я коротко, с нотками раздражения в голосе.

– Осень, – отозвалась так же коротко Гузь и почему-то вздохнула.

– Ну?! Осень?..

– Уже скоро. Днем тепло, а ночи прохладные. Чувствуете? – свежо.

Она зябко дернула плечами, закинула руку к противоположному плечу, потерла ладонью предплечье и шею и поморщилась, как если бы у нее свело дельтовидную мышцу.

«Что у нее за прибитый вид сегодня? Невеселый, как для именинницы, и не очень счастливый», – мелькнула странная мысль, и следом за мыслью проснулась вдруг жалость: день рождения, а она одна, с чужими мужиками и бабами, и, судя по всему, домой не спешит. Вот кому не повезло в жизни! Где-то канул бывший муж, пропойца и скандалист. Козлова давно не видно. Или это неправда, что она с Козловым?..

– Накиньте что-нибудь. Или спрячьтесь. Вон у вас губы дрожат…

– Сейчас, – глухо и как-то вяло отозвалась Гузь. – Нервное. Пройдет. – Она поколебалась, потом все же коснулась моего локтя и тут же отдернула руку, точно обожглась или испугалась собственной храбрости. – Там выпить хотят, а без вас неловко. Пойдемте, Евгений Николаевич.

Она пошла впереди, как бы надломившись в поясе и загребая ногами. И снова, незнамо с чего, я ощутил жалость к этой женщине, как бывает, когда видишь плачущего ребенка или прибитую собачонку. Скоро осень, – она так сказала. Может, поэтому? Женщина-осень – отсюда эта самая жалость?

В кабинете было сизо от табачного дыма, и в этой густой удушающей пелене роился ярый гул голосов – Саранчука и Ильенко. Оба были навеселе, оба – на взводе, и спорили они на повышенных тонах: первый возбужденно размахивал руками, захлебывался, наседал, второй хрипел, с подковыркой и весьма ядовито. «Ну и тембр у старика! Будто трещотка на хвосте у гремучей змеи», – мимолетно подумал я о голосе второго, Мирона Мироновича.

– Что было хорошо? Что? Совок, вот вы кто! – громыхал кулачищем по столу Саранчук.

– А ты работал при совке? – хрипел Ильенко, мусоля сухими губами давно погасший бычок. – Совок совком, а система была правильная.

– Что? Правильная? Монстр! Один общий надзор, пропади пропадом!.. Следствие?.. На хрена нам следствие! А теперь – иди, бабулька, иди, дорогая, в суд…

– Иди, бабулька, иди! Но перед тем продай корову, заложи хату и дай, дай, дай… За суд заплати, адвокату заплати, за апелляцию заплати и жди у моря погоды. Год жди, два, и неизвестно, дождешься или раньше помрешь. А при совке написала жалобу, кинула в почтовый ящик – за неделю прокурор разобрался и каждому по серьгам… Бесплатно, быстро и по совести.

– Да, по совести! А черта лысого – по совести! Как ему вздумается, так и повернет прокурор. А суд… во всех цивилизованных странах суд – это независимая власть… Гласная, открытая…

– Кто тебе сказал эту чушь? Ты наших судей видел? Не знаешь, как они делами вертят? Раньше, при совке, хоть прокурор одернет, опротестует. А теперь? Кто сказал, что судья – так сразу по закону? Да еще если нет над ним надзирающего глаза. А над прокурором всегда были вышестоящие, успевай только отбиваться: зональные, начальники отделов, замы, прокурор области, Генеральная… Ошибется – так по мозгам засветят!

– Совок он и есть совок! – упрямо гнул свое Саранчук.

– А контролирующие? Как перестанем за ними надзирать, кончится их контроль. Раньше хоть санстанция по рынкам и магазинам шастала, а теперь – крысы, тараканы, порченая селедка… Это все барыгам на пользу, чтобы за ними никто не присматривал. Добились. Жри теперь пальмовое масло! А что, бизнес – главный неприкасаемый.

Тут Саранчук заметил меня, повернулся вместе со стулом, так что стул взвизгнул и хлипкие ножки едва не подломились под ним. Оболенская, сонно смежавшая подведенные веки, словно курица на насесте, от неожиданности шарахнулась в сторону и опрокинула недопитую стопку.

– Шеф, вы ведь работали при совке. Скажите ему, – Саранчук дернул подбородком в сторону невозмутимо нахохлившегося Ильенко, – а то сил нет спорить… Правильно, что совковую прокуратуру разломали?

– Ломать не строить, – со вздохом сказал я и, чтобы не ввязываться в бессмысленный спор, продекламировал две внезапно пришедшие на память строки:

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

– Это вы к чему? – опешил Саранчук.

– К тому, что в те годы все мы зачем-то хотели разрушить, сломать, а теперь задумались: для чего? Кому от этого стало лучше? Не все было плохо прежде, далеко не все хорошо сейчас, более того, многое настолько мерзко и отвратительно… Но добросовестно заблуждались… И я, кстати, и я…

В образовавшейся тишине внезапно послышался утробный зевок.

– Уморили! – сказала Любка, отирая губы. – Все такие умные, а выпить не с кем. Разве не именины сегодня? – Она толкнула Игорька локтем, игриво повела костлявыми плечами и затянула сиплым куриным альтом: – Игорек, наливай, наливай!.. Наденька, выпивай, выпивай!..

Надежда Григорьевна обвела взглядом собравшихся, остановилась на мне и, темнея непроглядными, чуть косящими зрачками, подняла стопку.

– Четвертая испокон веков – за мужиков! – опередила ее неугомонная Любка, перегнулась через стол, чокнулась с каждым, выпила, крикнула «ах!».

«Пора домой», – сказал себе я, глядя, как, покривившись, цедит сквозь зубы самогон притихшая, будто притомившаяся Гузь, как хлопнула стопку и потянулась за сигаретой освоившаяся в нашем вертепе Оболенская, как по-хозяйски закинул на спинку ее стула руку разрумянившийся Саранчук, как блестят отраженным электрическим светом шалые Любкины глаза. Я подал Игорьку знак и поднялся, но все крикнули разом: «А на посошок?» Выпили и на посошок. Комната поплыла, становясь все нереальнее. Поплыли и лица: конская физиономия Саранчука, сухая, морщинистая, как у старого сверчка, – Ильенко, Любкина – будто у захмелевшей оторвы, Надежды Григорьевны – вытянувшаяся, утомленная и оттого как бы постаревшая. А Оболенская вдруг исчезла. Обнаружилась она в коридоре, под фикусом, с сигаретой в зубах, и взгляд у нее был вызывающе-мутный и, как мне показалось, на все готовый, будто у развеселой девицы, выползшей курнуть из сомнительного кабака…

Когда я приехал домой, Даша уже легла. На цыпочках прокравшись в спальню, я нырнул под одеяло и попытался обнять жену, но она, не отрывая головы от подушки, сбросила руку и глухим бессонным голосом сказала:

– Опять звонили из Приозерска. Все тот же женский голос. Порадовал: «Уже закрылись и щебечут». Не поверила. А ты снова пьян! Хорошо там пощебетал?..

– Я ведь тебе говорил: день рождения у секретарши, – промямлил я, но не за тем промямлил, чтобы оправдаться, а из-за нежелания вступать в спор.

И в самом деле, я не был чтобы уж очень пьян, ни в каком «щебете» не виноват, а всего лишь изрядно устал, хотел спать и вообще – какого черта! Но с другой стороны, Даша опять сидела дома одна, ждала до глубокой ночи и не дождалась, и мне не хотелось доставать ее очередной ссорой. Да еще эти звонки, будь они неладны! Какая зараза трезвонит по ночам, о каком щебете речь? С кем щебетать? С Любкой или с этой подорвой Оболенской? Или она на Гузь намекает? Странно, с чего бы это – Гузь?..