Взялся разливать Дробыш.

– Ну, орлы, – поднял чарку Кондаков, – за нас! Как это… делу время, потехе час. Или наоборот. Чтобы горой друг за друга, не подставлять, и все, как говорится, будет в ажуре. Закусывайте, закусывайте, «сидор» мне жинка на всякий пожарный соорудила…

Тут комар прозвенел у моего лица, и я коротко, по-кошачьи смазал себя по уху. Ночь за окном и вокруг наливалась густой теменью, в распахнутую форточку тянуло близким дождем, и, скосив глаза, я едва различил Дашенькин затылок на подушке рядом с собой. Но тем слышнее было ее дыхание, ровное и мерное, какое бывает только у спящего человека. Вот же учудила сегодня: бабами от меня пахнет! Совершенно абсурдная, как по мне, ревность. А все потому, что какая-то падла караулит в Приозерске на телефоне, чтобы тотчас набрать номер и прошипеть: «Уже закрылись, щебечут!» Что неймется, какой ей прок в том, чтобы ковырнуть чужое чуткое сердце?

«А что было дальше? А что было дальше?» – мысленно возвратился я на круги своя. А дальше был нежный звон разбитых иллюзий. Изначально я мало что смыслил в избранной профессии, потому что одно дело листать учебники в институтской аудитории, другое – принимать жалобщиков и что-то им толковать; заявляться на предприятия, в учреждения и организации и требовать: «Ну-ка, покажите отчеты и бумаги!» – а потом ломать голову, что с ними делать, с отчетами и бумагами; идти в суд и косноязычно лопотать, потому что не обучен ораторскому искусству. А Кондаков, как оказалось, не более моего разбирался в этих тонкостях, хотя достаточно долго поварился в системе, чтобы схватывать по верхам. «Читайте закон!» – говорил он, а если и пытался подсказывать, то, как я убедился со временем, лучше бы этого не делал. Из-за него суд вернул на дополнительное расследование Дробышу два дела об умышленных убийствах и всего лишь потому, что тот не указал в обвинительном заключении «с целью убийства», а прокурор утвердил это заключение. И я не раз оказывался под угрозой выговора, потому что Семен Семенович брался исполнять задания, забывал о них, а в последнюю минуту спихивал на меня. К тому же был он пьяницей, притом запойным, исчезал на день-другой с шофером Васькой, парнем лет тридцати, вечно помятым и словно неумытым, не проспавшимся после тяжкого похмелья. И едва только исчезали они, как начинались истеричные звонки из области: «Где прокурор? На какой проверке? Пусть немедленно позвонит! Задание провалили!..»

– Опять доложила! Змея! – появляясь на рабочем месте через день-два, сипел Кондаков за приоткрытой дверью кабинета – и круглая, как капустный кочан, Лукьяновна наливалась кровью, потому что всем было ясно: речь шла о ней. – Знаю, кому звонит, знаю! Литвинчуку!

Заместитель прокурора области той поры, Адам Адамович Литвинчук, до назначения в область работал в районе вместе с Лукьяновной, и она не раз при мне названивала ему по телефону. И все-таки обижалась, и надувалась, и краснела так, что мясистые щеки, и тучные наплывы шеи, и уши багровели у нее и пылали, – «хоть сигарету от них прикуривай», злорадствовал Кондаков.

– Ну? – гневно двигала она ртом с рыжими усиками на верхней губе. – Алкоголик! Ну? Я терпеть не буду, я на него докладную…

– Что? – кричал Кондаков, высовываясь в приоткрытую дверь. – Что-то сказали?

– Ничего я не говорила! – сопела Лукьяновна и гневно била, била, била по клавиатуре разболтанной пишущей машинки. – Сколько просила новую ленту и чтобы мастеру показать… Опять буква «р» западает…

– А-а! – подозрительно взирал Кондаков, потом с грохотом захлопывал дверь и надолго затихал в недрах своего кабинета.

Еще оказалось, что Семен Семенович не только истинный поклонник крепких горячительных напитков, но и любитель употреблять их в компании знойных женщин. Одна такая работала через дорогу, в детской библиотеке, и звалась Региной Эдуардовной. Дама в расцвете лет, с пышными формами и физиономией квартирной мошенницы, Регина Эдуардовна в назначенный час появлялась у входа в библиотеку, часто – с хозяйственной сумкой, в которой угадывались судки и кастрюльки с разными вкусностями.

– Опять эта изба-читальня прогуливается! – шептала мне всезнающая наблюдательная Лукьяновна. – Я вышла во двор за яблочком, а эта ходит, хвостом вертит. Меня заметила – и рожу на сторону: прикидывается, что не узнает. Сейчас и наш проверяющий выскочит. Знаю я эти проверки!

И как в воду глядела: распахивалась от толчка дверь в кабинет, и Семен Семенович, розовощекий, надушенный, летел через канцелярию, от волнения и спешки распузырив полы пиджака, но вдруг спохватывался и вполоборота бросал:

– Я на проверку. В Камень. Или в Карвиновку. Сперва в Камень, потом в Карвиновку. До конца дня. Михайлов, вы чего здесь? Протест диктуете? У вас своя машинка, свой кабинет… Так быстрее?.. Ладно, диктуй…

Он вылетал, урчал уазик, торопливо хлопали дверцы, визжали шины – и у нас с Лукьяновной наступало свободное от работы время.

– Лукьяновна, черт с ним, с протестом! – намекал я.

– Опять вашего компота?.. – оживлялась заведующая канцелярией, она же секретарь-машинистка прокуратуры. – Понравилось мне… И еще двести грамм «Ласточки», только пощупайте, чтобы свежая…

И я отправлялся в гастроном за конфетами и сухим вином «Ркацители», на которое подсадил Лукьяновну, прежде, до наших с ней посиделок, ничего, кроме самогона и крепленого плодоягодного, не употреблявшую.

– Опять он смухлевал, – принималась жаловаться Лукьяновна, едва мы выпивали по стакану. – Бензин списал, командировки себе и Ваське оформил – и что? А нам? Никуда не ездили, а денежки получили и пропили. Кто бы на него настучал? Туда… – указывала пальцем на потолок и при этом хитро и пытливо поглядывала: знаю ли, кто «стучит» в областную прокуратуру, о ней знаю ли?

Я делал простодушную мину, наливал по второму стакану вина, а про себя думал: все-таки Кондаков жлоб, мог бы и мне командировку подмахнуть – куда угодно, хоть к черту на рога, лишь бы лишнюю десятку в карман. Ведь в те годы бензина было хоть залейся, и «сверху» велели ездить по району, в конце месяца оформлять командировки, списывать горючее по норме. И нам хорошо, и с отчетностью порядок. Одна незадача: несуществующие поездки выдумывать было лень, да и себе дороже – выпрашивать право на служебный подлог у скуповатого Кондакова.

– Эх, кисленький! – причмокивала Лукьяновна, допивая второй стакан. – А во рту сладенько! Сколько живу, а только сейчас распробовала.

– Сухое полезнее крепленого, – польщенный похвалой, вставлял я.

– А ведь Семенович боится жены как огня, а все равно с этой, с избой-читальней, – возвращалась к излюбленному своему занятию – полоскать чужое белье – словоохотливая секретарша. – Маня лупит его как сидорову козу. Ей-богу, Николаевич, своими глазами видела! Едем как-то с пикника – это еще до вас с Дробышем было – Маня спереди, мы с Семеновичем сзади. И что-то ей не понравилось, что-то он такое сказал или подмигнул кому-то на берегу, сейчас не припомню, но только Маня с разворота – хрясь, хрясь! – по морде, по морде! У того сопли, брызги из глаз, руками прикрывается. Я не знаю, куда со стыда деваться.