– Ты уж прости, Кондрат Евсеич, но я тебя должен привязать. Не сердись, для твоей же пользы стараюсь…

Синькин без единого слова положил руки на подлокотники.

Лежа на кушетке в предбаннике, Беда хорошо слышал, как Силыч пытается завести транспортный разговор.

– Начинать всегда с нечистика надо, – чуть дрожащим голосом говорил он. – А к самому носителю уже потом приступаешь, когда он просветлится малость…

Мухин вспомнил наставления учителя: «Похвастается клиент раз, похвастается два, а потом – бабах! – приступ самокритики. Вот тут его и надо брать тепленького». Однако Синькин вел себя необычно: хвастаться, видимо, не собирался, сидел в кресле совершенно спокойно, больше молчал, а на вопросы отвечал кратко и насмешливо. Вскоре целителю стало ясно, что коса нашла на камень: клиент не выказывал ни малейших признаков просветления.

– Что-то не ладится с твоим портретом, Кондрат Евсеич, – сказал наконец Силыч, критически осматривая нарисованное. – Глаза, правда, твои, да и то только цвет совпал. И разговор у нас что-то не клеится. Давай-ка иначе попробуем. Как ты смотришь, Кондраша, если мы душу твою отправим на время в рай?

– Не выйдет, обломись.

– Почему это?

– Во-первых, потому, что никакой души нет, это все глупости. А во-вторых, никакого рая тоже нет.

Силыч чуть не уронил кисточку.

– Как это – нет рая? – спросил он упавшим голосом.

Голубые глаза весело сверкнули, и гость заговорил тихо и вкрадчиво:

– Вот ты художник, Петя, да? Живописец? А скажи-ка мне, живописец, почему рай всегда пишут такими ядовитыми красками? И не только дилетанты, но даже и большие мастера. А не потому ли, что рай этот ваш – просто галлюцинация, да еще и наведенная?

– Кому как, Кондраша…

– Нет, ты не увиливай, ты скажи: как еще объяснить это убожество? Краски как из хвоста райской птицы. А про содержание и не говорю. Как художники представляют себе рай? В лучшем случае вроде садика арабского шейха. В худшем – как четырехзвездочный отель на Кипре. А то и вовсе как Диснейленд.

– То не рай, то Эдем. Земной рай то есть.

– Да и небесный у вас такой же. Нет, случаются исключения. Символист представит тебе рай в виде цветущего луга, но так расплывчато, словно полуслепой. Цветы, бабочки, тени какие-то шмыгают – ничего не разберешь. Или по-средневековому, в виде аллегории: все симметричненько, круги, розы, ангелята порхают, Данте бродит. Ну кто в это поверит? Есть еще вариант совсем для бедных: слоисто-кучевые облака, вид сверху. А зачем мне, спрашивается, эти испарения?

– Ну хорошо, Кондрат, а как ты сам рай представляешь?

– Никак. Если его нет, то значит нечего и представлять. Короче, в рай мы с тобой сегодня не едем.

Силыч встал и прошелся взад-вперед по мастерской, а потом сказал удивленно, словно делая открытие:

– Послушай, так ведь это для тебя его не существует. А я-то верю.

– Веришь? – Кондрат как будто даже обрадовался. – Ну так это другое дело! Тогда почему не съездить? Ну-ка, садись в кресло, а мне чистый холст давай!

Противиться приказам, да еще отданным таким командным тоном, Силыч не умел. Он послушно отстегнул арт-директора от кресла.

Тот тоже прошелся по бане, разминая ноги, а потом словно нехотя покосился на то, что стояло на мольберте.

– Да, портретик-то и правда говно, – заключил Кондрат. – Хотя и с глазами.

Он взял картину, выдрал холст из подрамника и, смяв в комок, зашвырнул в угол.

Силыч уже сидел в кресле, смиренно глядя в пол.

– А рисовать-то ты умеешь? – только и спросил он, когда ремешки плотно прижали его руки к подлокотникам.

– Сейчас увидим, – ответил культуртехнолог. – Честно говоря, ни разу не пробовал. Это все не важно. Ага, вот и холст имеется. Ну что, с нечистика начинаем, как положено?

После пяти минут интенсивной мазни – что именно рисовал Синькин, Силычу было не видно – новоявленный живописец спросил задушевным, транспортным тоном:

– А скажи мне, Петя, честно: для чего ты все это целительство выдумал? Не для того ли, чтобы никто твоего собственного беса не тронул?

– Может, и так, Кондратий Евсеевич, – еще ниже наклонился Силыч. – Трудно мне о себе судить.

– Ну что же, попробуем узнать иначе. Твоим же способом. А ну-ка, Петр Селиванов по прозвищу Силыч, вспомни самое для тебя важное из области искусства. Лучше всего – как ты к нему, к искусству, приобщился.

Силыч послушно зажмурился и вдруг вспомнил тот октябрьский день, пятьдесят лет назад, когда он заболел и не пошел в школу.

В солнечный полдень он вытащил из шкафа «Всеобщую историю искусств» и, лежа на диване в большой комнате, стал равнодушно листать бесконечные картинки. Черно-белые, плохо пропечатанные иллюстрации перемежались редкими цветными вклейками.

Когда открылся черный супрематический квадрат, вселенная сразу перестала существовать. Точнее сказать, пропала не она, а исчез, растворившись в полотне, он сам, шестиклассник Петя Селиванов.

Погас круг солнца в окне, тело потеряло тяжесть, сошла на нет усталость. Словно не было ни болезни с температурой, ни всех этих бессчетных картин с толстыми бородатыми дядями и интересными голыми тетями. Вместо унылого нагромождения имен и названий возникла одна-единственная сияющая точка – нулевая отметка, от которой можно было двигаться куда угодно: бить, крушить, жечь, драться, взрывать, переворачивать и при этом непрерывно радоваться жизни. И сам он был уже не школьник Петя, а художник, который тоже так может.

И снова, как тогда в детстве, Силыча охватило страстное желание что-нибудь сжечь – березовую рощу или на худой конец вот эту баню, в которой никак не завершится сеанс экзорцизма. И он чувствовал: стоит попросить об этом Синькина, и тот с радостью окажет ему всестороннюю помощь.

Силыч попытался взять себя в руки, но ощутил только, как больно врезаются ремни в запястья. Тогда он постарался смириться и воспринимать происходящее как должное. Когда это начало немного получаться, на закрытых веках вдруг всплыло и замерло темное пятно неправильно-квадратной формы. Силыч понял, что его нужно было преодолеть смирением. Не спеша, усилие за усилием, он принялся вспоминать по очереди всех своих пятерых господ, со всеми их приказами и капризами, и пятно стало светлеть – точнее, наливаться светом изнутри, одновременно заметно округляясь. Силыч сделал еще одно усилие – и вспомнил Галю, свою добрую барыню. Он весь дрожал от напряжения, ему казалось, что полушария его головного мозга превратились в давящие друг друга мускулы. Однако не хватало еще чуть-чуть – крошечного, но самого главного усилия.

И тут раздался бесцеремонный голос:

– Эй, дедуля, ты жив там?

«Малаша!» – понял Силыч. И в ту же секунду перед глазами что-то вспыхнуло, и он увидел луковку – самую обыкновенную, с огорода, но тихую и ясную; внутри нее словно бы светился золотой огонек. Силыч вздрогнул, как будто его пробило током.