которым очень сдружился и который талантом и учёностью превосходил всех людей с которыми мне приходилось встречаться. На моей совести были безвинно погибшие в астраханской резне посадские. Прав был Матвей Ласточкин, когда говорил, что тяжкую и неблагодарную службу взвалил на меня Дивиер.

Сначала я горько расплакался, но это не принесло облегчения. Страх за три месяца превратил меня в горького пьяницу. Я подобрал с земли латунную кружку и зачерпнул со дна одной из бочек остатки ядрёного хмелёвского самогона. Вскоре я уже неуклюже плясал среди трупов, напевая под нос какую то кровожадную разбойничью песню.

Воевода Бахметьев, решив, что у меня временно помутился рассудок, а это, наверное, так и было, велел связать меня по рукам и ногам и не развязывать до тех пор, пока я не просплюсь и не начну связно рассуждать.

Глава XXVI

Эпилог

Моя история практически подошла к концу. Через неделю обоз, охраняемый семёновцами и калмыками, оставив позади заставы, и караульных солдат, с открытыми ртами взиравшими на необычную процессию, въехал в Нижний Новгород. Впереди с видом победителя сказочного чудовища скакал астраханский губернатор Волынский. От него не отставал бравый поручик Маврикинский, с ног до головы забинтованный, но не пожелавший ехать в телеге, несмотря на то, что раны причиняли ему сильную боль. Позади плелись закованные в кандалы разбойники.

Я всё время думал о том, куда исчезли Гольшат и Вакула. Ни среди мёртвых, ни среди живых их не было. По моей просьбе устроили дознание. Воевода стращал разбойников самыми ужасными пытками, но те угрюмо отмалчивались. Я решил, что Кондрат Дубина убил обоих, а тела выкинул в озеро. Однако молчание воровских выглядело странным. Я решил, что тут кроется какая то тайна и, как оказалось впоследствии, не ошибся.

Вместе с разбойниками в кандалах привезли Луку Мясоеда. Я предстал перед нижегородским губернатором и доложил ему о сговоре макарьевского коменданта с Галаней и помещиком Филином. Губернатор поцокал языком, покачал головой и велел арестовать меня.

— За что? — в недоумении воскликнул я.

— Таков закон, — ответил он. — Слово и дело государево кричал?

— Кричал.

— А раз обвинил человека в тяжком преступлении, будь добр сам пожаловать в острог, пока следствие не разберётся, не возводишь ли ты напраслину. Уж кто-кто, а ты, Артемий, должен об этом знать, если, конечно, ты тот за кого себя выдаёшь.

Знать то я знал, но считал, что поскольку я не простой доносчик, а должностное лицо, наделённое полномочиями, то ко мне сей закон применяться не должен. Однако забыл я, дурень, про бумажку. Бумажки то у меня теперь не было.

Так нас обоих отправили в Питербурх. По дороге Лука Мясоед не переставал изводить меня оскорблениями и угрозами. Говорил что, как только он выйдет на свободу, а это произойдёт скоро, благодаря доброжелателям при дворе, то посчитается со мной за всё. Не верить ему у меня не было никаких причин, и я изрядно пал духом.

Узнав о моём аресте, Матвей Ласточкин вместе с Иринкой поспешили в Питербух, дабы свидетельствовать в мою пользу. Поручик Маврикинский так же выразивший горячее желание помочь мне, поселил их в своём доме на Фонтанке.

В столице нас с Лукой Мясоедом водворили в Петропавловскую крепость. Я ожидал допросов и пыток, но их не последовало. Я просидел в холодном камере две недели, страдая от грязи, вони, вшей, но больше всего от отсутствия хмельного питья.

Несколько раз меня навещали Матвей Ласточкин и Иринка. Приносили еду и чистую одежду. Я ползал перед ними на коленях и со слезами умолял следующий раз принести штоф водки. Матвей Иванович водки не принёс, сказал, мол, запрещено. Это вызвало у меня приступ ярости, в котором я обругал его и Иринку последними словами и велел обоим убираться с глаз долой. Я провёл несколько дней в страшных муках. Чуть ли не грыз стены и не раз подумывал наложить на себя руки.

На четырнадцатый день моего пребывания в Петропавловской крепости дверь моей камеры открылась, и вошёл Антон Мануилович Дивиер.

— Ну вьюнош, рассказывай о своих похождениях, — сурово произнёс он.

Я поведал всю историю от начала до конца, ничего не утаив. Только, боюсь, излишне горячо доказывал вину Луки Мясоеда.

Затем прошла ещё одна бесконечная неделя. И вот, однажды ночью дверь заскрипела и в камеру вместе с караульным солдатом вошли два амбала, а за ними, потиравший от злобного удовольствия руки, Лука Мясоед. Не успел я опомниться, как меня уже били кованными подошвами сапог. И, наверное, убили бы до смерти, если бы караульный не остановил их.

— Всё, хватит. Помрёт ещё, а мне отвечать.

Лука Мясоед наклонился надо мной и сказал:

— Я же тебе говорил. Я быстро выйду, а ты здесь сдохнешь. Жалко только не увижу как тебя, гадёныш, вздёрнут.

Это было последнее, что я видел и слышал, прежде чем потерять сознание.

Вскоре после моего избиения один из караульных, тот что каждый день приносил арестантам несъедобную баланду и краюху чёрствого хлеба, зайдя ко мне в камеру, принялся врачевать меня какими то мазями и отварами, от которых моё состояние вскоре значительно улучшилось. И попутно прошептал на ухо:

— Меня, барин, Щелкуном кличут, а имя, коим при рождении назвали, я уже и сам позабыл. Матвей Иванович сказал, что бежать вам надо, иначе худо будет. Вас оклеветали перед самим государем, а тот скор на расправу. Через два дня вас поведут на допрос в «Судейскую светлицу», да не простой, а с пристрастием. Суставы выдернут, кожу плетью сдерут, ноги углями пожгут. После такого уже не побегаешь. Так что всё нужно сделать завтра ночью.

— Да как же отсюда сбежишь, — спросил я раздумывая над тем, что всё это может быть подстроено, чтобы застрелить меня при побеге.

— Об этом мы с Матвеем Ивановичем позаботились. Завтра мимо крепости пройдёт гамбургский флейт. С капитаном всё уговорено. Отсюда я вас выведу. Только обещайте мне, барин, что вы меня там в заморских странах не бросите, а возьмёте к себе в услужение. Я калач тёртый, пригожусь везде.

— Конечно, — сразу согласился я. — Если выберемся отсюда, всё что угодно.

Следующим вечером я сидел в углу камеры вздрагивая от каждого звука. Наконец дверь открылась, произведя при этом скрип, от которого у меня внутри всё похолодело. В чёрный проём проскользнул Щелкун.

— Пора барин, — сказал он и всучил мне моток пеньковой верёвки с завязанными на нём узлами.

Побег облегчало то, что я содержался не в казематах, где постоянно дежурили несколько караульных,