– Надо было воспитать ее дурой, – сказал наконец доктор. – Когда женщины приобретают способность к дедукции, никогда не знаешь, чем это закончится.

Случилось однажды, что капитан Корелли не пошел на службу, потому что в голове у него происходило землетрясение. Он лежал на кровати Пелагии, стараясь не открывать глаз и не шевелиться; даже слабый лучик света острием прокалывал глаза и вонзался в мозг, а когда капитан двигался, появлялась четкая уверенность, что мозжечок размяк и перетекает в черепе. Горло пересохло и было жестким, как ремень: кто-то, несомненно, правил на нем бритву. Периодически к горлу подкатывала волна тошноты, равномерно переливаясь от желудка ко рту, и он с отвращением старался сдержать горькие потоки желчи, которые, казалось, настроились пробить дорогу к выходу и украсить ему грудь.

– О, Господи, – простонал он, – Господи, помилуй меня.

Он открыл глаза и придержал их пальцами. Очень медленно, так, чтобы не слишком беспокоить мозги, он оглядел комнату и увидел тревожную галлюцинацию. Капитан моргнул; да, в самом деле, его форма, лежавшая на полу, двигалась сама по себе. Он нетвердо убедился, что ее движения независимы от круговых вращений комнаты, и снова закрыл глаза. Кискиса вылезла из его кителя, вскочила на стол и свернулась в фуражке, которая стала ее любимым местом отдыха с тех пор, как она открыла для себя прелести гибкой акробатики; она заполняла фуражку и переливалась через нее таким запутанным клубком усов, ушей, хвоста и лап, что невозможно было разобрать, где у нее что. Там же она и спала, потому что фуражка напоминала, как ее угощали колбаской и цыплячьей кожицей. Корелли открыл глаза: его смятая форма теперь вращалась в согласии с остальным миром. Капитан приободрился, полагая, что ему лучше, пока какой-то сумасшедший метафизический барабанщик не принялся громыхать литаврами у него в голове. Корелли сморщился и зажал голову ладонями. Почувствовав необходимость опорожнить пузырь, он с покорностью также признал, что сейчас, наверное, один из тех случаев, когда ему потребуется поддержка, – иначе он будет раскачиваться туда-сюда не в силах облегчиться как положено и в конечном счете обнаружится, что он необъяснимым образом одновременно валится на пол и писает себе на ноги. Его подавляла мысль, что настал его последний час, и он раздумывал – не лучше ли умереть, чем так страдать.

– Умереть хочу, – простонал он, словно голос мог придать этой мысли большую четкость и драматическую силу.

Пелагия внесла кувшин с водой и вместе со стаканом поставила на край кровати.

– Вам нужно выпить всю эту воду, – твердо сказала она, – это единственное лекарство от похмелья.

– У меня не похмелье, – жалобно проговорил капитан, – я очень болен, только и всего.

Пелагия наполнила стакан и решительно поднесла ему ко рту.

– Пейте, – велела она. Он недоверчиво выцедил его до дна: его изумил очистительный эффект, оказанный питьем на его физическое и физиологическое состояние. Пелагия снова наполнила стакан.

– Я никогда не видела таких пьяных, – укоризненно покачала головой она, – даже на празднике святого.

– О боже, а что я делал?

– Карло привез вас в два часа ночи. Точнее, он врезался на джипе в стену, нес вас, как ребенка, на руках, за все цеплялся, разбил себе коленки и разбудил всех, кого еще не разбудили крики и ругательства. Потом улегся на столе во дворе и уснул. Он там до сих пор, а ночью обмочился.

– Не может быть!

– Может. А потом проснулись вы, стояли передо мной на коленях, размахивали руками и во весь голос пели «Io sono ricco е tu sei bella»,[126]абсолютно мимо нот и слова забыли. Потом пытались поцеловать мне ноги.

Капитан был до крайности перепуган.

– Мимо нот? Да я никогда никаких слов не забываю, я же музыкант. А вы что сделали?

– Стукнула вас, вы повалились навзничь, потом признались в вечной любви, а потом вас стошнило.

В отчаянии капитан закрыл от стыда глаза.

– Я напился. Понимаете, моя батарея выиграла футбольный матч. Такое не каждый день случается.

– Рано утром заглядывал лейтенант Вебер. Он сказал, что ваша команда жульничала и в середине игры была получасовая задержка, потому что двое мальчишек украли мяч, когда он перелетел через ограду.

– Это была диверсия, – сказал капитан.

– Мне не нравится лейтенант Вебер. Он смотрит на меня так, будто я животное.

– Он фашист, про меня он тоже думает, что я животное. Тут уж ничего не поделаешь. А мне он нравится. Просто он еще мальчик, у него это пройдет.

– А вы – пьяница. Мне кажется, вы, итальянцы, всегда пьяные, или воруете, или гоняетесь за местными девушками, или в футбол играете.

– Мы еще в море купаемся и поем. И нельзя винить ребят в том, что они гоняются за девушками, потому что они не могут этого делать дома и, кроме того, кое-кто из девушек очень хорошо этим пользуется. Дайте мне еще немного воды.

Пелагия нахмурилась: что-то в замечании капитана задело ее и показалось оскорбительным, даже жестоким. К тому же настроение у нее было как раз для спора. Она выпрямилась, опорожнила кувшин ему на голову и горячо произнесла:

– Вы прекрасно знаете, что они запуганы и вынуждены это делать по необходимости. И все стыдятся присутствия ваших шлюх у нас. Что мы, по-вашему, чувствуем?

У капитана слишком пульсировало в голове, чтобы ссориться: она так гудела, что даже не было сил ответить на выходку рассерженной девушки, промочившей его насквозь. Тем не менее, он тут же почувствовал, что это очень несправедливо. Корелли сел в кровати и сказал:

– Все, что вы говорите и делаете, – оттого, что вы хотите, чтобы я извинился, в каждом вашем взгляде – ничего, кроме упрека. И так все время, с тех пор как я приехал. Что, по-вашему, чувствую я? Думаете, я горжусь? Вы полагаете, притеснение греков – мое призвание? По-вашему, я – Дуче и приказал себе здесь находиться? Дерьмо это, все дерьмо, но я не могу с этим ничего поделать! Ладно, ладно, я извиняюсь! Вы довольны? – И он откинулся на подушки.

Пелагия подбоченилась; преимущество заключалось в том, что она стояла, а он лежал. Она скривилась и проговорила:

– Вы серьезно считаете, что вы такая же жертва, как и мы? Бедненький мальчик, бедняжечка!

Она отошла к столу, заметила спящую в его фуражке Кискису и, глядя в окно, улыбнулась про себя. Она изо всех сил гнала прочь впечатление от всего сказанного капитаном, уверяя себя, что после этого он не сможет смотреть ей в глаза. Ей и в самом деле было жаль его: она не могла чувствовать вражду к человеку, который позволял кунице спать в своей шапке, но и не собиралась проявлять свою симпатию, когда на карту поставлены принципы.

Ответа не последовало. Корелли смотрел на ее силуэт в окне, и в голове у него возникла мелодия. Он мысленно представил свои пальцы, расположившиеся на ладах мандолины, слышал, как звучат от дисканта выстраивающиеся ноты, которые поют хвалу Пелагии, воспевают ее гнев и непреклонность. То был марш, марш гордой женщины, обвиняющей войну суровыми речами и добротой. Он услышал три простых аккорда и воинственную мелодию, означавшую мир милосердия. Он слышал, как мелодия поднимается и крепнет, разбиваясь в стремительные потоки звучных тремоло, прозрачнее песни дрозда, яснее синевы небес. С некоторой досадой он понял, что для этого потребуется два инструмента.