Хорошо, девочки в других комнатах не были заняты. Помогли. Вытолкали малаховских… Пьяндыги улицей, представь, орали песню. А мент стоит на углу, улыбается, ему весело…

Рассказ был напряженный; устала. Тартасов посочувствовал, деньжата Ларисе достаются нелегко.

Налил ей боржоми.

– Дай отдышаться, – сказала.

А Тартасов придвинул к ней ближе коробку с шоколадками – возьми! вкусные! Сладость, говорят врачи, снимает с сердца груз.

* * *

Галя!.. Вошла, постучав. На минуту… Негромким, почти в шепот, голосом сказала, что хочет спросить у Ларисы Игоревны кой-какого совета. Дело личное… И покосилась в сторону Тартасова.

– Ладно, – сказал он, вставая. – Пойду проверю Лялю.

И попросил Ларису уходя:

– Сделай хотя бы чаю. Покрепче.

Никакого личного дела у Гали не оказалось: просто был сегодня необычный телефонный звонок. Час назад. Когда Лариса Игоревна отсутствовала… Незнакомый Гале мужской голос… Но, судя по выговору, человек интеллигентный. Да, он себя назвал.

Лариса Игоревна спросила – кто? – и едва не ахнула, услышав фамилию звонившего: Вьюжин. Что ему было надо?.. Ничего. Просто интересовался. Спрашивал, как живет Лариса Игоревна?.. Спрашивал, наладилась ли вполне у нее жизнь? Как у нее с работой – постоянная ли?.. Хотел очень с вами поговорить. Но вас, Лариса Игоревна, как раз не было…

– Дважды звонил, – сказала Галя уходя.

Оставшись одна, Лариса Игоревна почувствовала, что краснеет: боже мой! Этот Вьюжин думает, что она все еще без постоянного места… Вспомнил, и, возможно, подыскалась наконец редакторская работа. Нужен свой кадр на телевидении. Или в газете… Большой человек Вьюжин. Интеллигент. Не забыл!

Но волнение в душе (и краска на лице) оставалось недолго: Лариса Игоревна уже не хотела возвращаться в тот их мир. Она ушла оттуда. Она не хотела, чтоб ей даже напоминали.

Встала у окна. Распрямила спину, свои рабочие плечи. Ее труд несладок и неизящен, но по-своему честен. Да, честен. Она, если что, так господину Вьюжину и ответит. Не станет она оправдываться трудностями жизни, не станет вилять… И не хочет она. Слишком запомнилось место. Не хочет возвращаться в их подлый, подлый, подлый! (она с болью повторяла, с болью и стыдом за прошлое) – в тот подлый мир абзацев и строчек, где любовь… где достоинство… совесть… доброта… – все, все, все готово при случае провалиться в этот узкий зазор, в щель меж двумя соседними словами.

* * *

Тартасов вернулся. Сколько можно глотать боржоми! Уже сжег кишки… Нет ее… Куда она опять провалилась? Вот они, нынешние деловые! – возмущался Тартасов, ища Ларису Игоревну и топчась на пятачке прихожей.

Комнаты… Двери которых плотно прикрыты.

– Это ляп! ляп! – донесся из-за двери слева недовольный молодой девичий голос.

И мужской басок:

– Ну так что?

– Ляп, я сказала.

– А за ляп что – отдельно платить?

Она захныкала:

– Сейчас девчонок позову! Ларису Игоревну позову!

Мужской голос (ворчливо и стараясь быть потише):

– Ну ладно, ладно! напугалась, бедная!

* * *

– Ляля, – позвал Тартасов.

Но просящий в долг казался для девочек смешным. «Дядя Тартасов» надоедлив. А если его поставить на четвереньки и заставить два раза сказать: «Ме-э-э…» – козел!.. На его зов они едва повернули свои изящные головки.

И рассердились:

– Вы же видите, что мы отдыхаем! Мы только расслабились… Совесть у вас есть?

Ляля, Галя и рыженькая Алла в этой отдаленной комнате пили кофе, покуривали. У них отдых. А что главное в отдыхе? – Подымить сигареткой «Мальборо» и посмеяться! И чтоб успеть обменяться новостями. И чтоб всласть. Не умолкая.

– …в четвертую комнату. Мне там сегодня магнитофончик очень кстати будет. Гена музыку любит. Ко мне Гена придет.

– Привет, а ко мне Гарик! Тоже музыку уважает.

– Галка, стоп, стоп – не наезжай!.. Не равняй Гену ни с кем. Гена – это Гена. Гена для меня – прямо как санаторий у моря.

– Еще бы нам шум прибоя! – сострила Ляля, и все трое засмеялись.

Тартасов уже забыл их насмешки. Да хрен с ними! Он не помнил зла… Стоя у окна, он поманил Галю (была к нему лицом). Иди, иди поближе. Хотя бы Галю, иди же сюда… Иди на полминуты!

Галя подошла, держа в руке дымящуюся сигарету.

Тартасов зашептал:

– Веду передачу на ТВ. Смогу тебя показать. Эпизодически…

– И что вы там делаете?

Тартасов попытался объяснить ей про «Чай с конфетой».

– Не представляю даже! – хмыкнула Галя. – Зачем таких, как вы, на экране показывать?

Тартасов возмутился:

– Что значит – показывать! Глупенькая!.. Это я показываю того или иного человека.

– А дальше?

– Что – дальше?

– Покажете меня – и что?

– А показать человека по телевизору – это все равно что дать человеку большие деньги. Вот я и покрою долг…

Девица сбила с сигареты столбик пепла в фикус, что на подоконнике, и закричала:

– Ляльк! Нас обещают в телике показать – дашь за это?

– Фиг!

Рыженькая Алла игриво спросила:

– Голышом покажут? Или в купальниках?

Все трое хихикали, а Тартасов, грозя пальцем, возмущался – никаких голышей и никаких купальников! Серьезная передача! В комнату заглянула Лариса Игоревна, позвала:

– Сергей Ильич. Чай…

Девицы тотчас перестали хихикать.

Она увела Тартасова с собой – усадила за стол в своем кабинетике. Чай и точно поспел. Хорошо заварен! Лариса Игоревна подала ему чашку.

И придвинула коробку:

– Ваш шоколад, Сергей Ильич. К чаю… Это правда – он очень вкусен!

Тартасов молчал. На лице горечь… Обида на жизнь, на кончившийся талант. Все вместе придавило мужчину. Лоб, подглазья… Щеки подернулись проступившей сеткой мелких морщин.

Прихлебывал чай, а Лариса Игоревна подошла к окну. Но вернулась… Стоя сзади, пригладила мужчине затылок, шею. Стряхнула перхоть с плеч.

– Ушла жизнь, Сережа, – сказала, сочувствуя.

* * *

– У шла – и ладно! – огрызнулся господин Тартасов.

И вдруг он перестал тускнеть, мрачнеть лицом. Он подыскивал углубление (все равно где). Ага, вот на дверях! Недавно меняли замок… Ему увиделась волнующая воображение темная трещинка. Узким ходом она уводила куда-то в задверное пространство.

– Я нашел. Ты как?