И к месту в те же дни он прикупил замечательный вельветовый пиджак. (Быть может, на последние. Но кстати.) Заимев на ТВ теплое говорливое местечко, писатель Тартасов тут же приосанился. Ого-го! Справедливость торжествует. Он был теперь в этом убежден. Уверен! Считал, что лукавым местечком учтены его рассказы и повести, былые творческие заслуги – воздали!.. Как быстро эти пишущие говнюки распускают перья! И как же быстро приспособились его улыбка, его мимика, его походка, его жесты к полученному месту, а место – к вальяжной речи. А речь – к пиджаку. Солидный мужчина…

* * *

Все-таки любила. Уставала от своей жизни, но его (его жизнь) любила. Такое не проходит.

Конечно же, Лариса Игоревна с Тартасовым строга, себя не выдаст – дружна, мол, с ним по жизни, и не более того! Чуть что его одергивающая и ему, зануде, наперекор. И вида не подающая о сохранившемся чувстве. Старый придурок!.. Ну что? Заскучал? (Можно и поиздеваться слегка над ним. Подсмеяться. Отказали дяденьке – и Ляля? и Галя?)

Его ворчливый (недоволен) голос ее опередил.

– Где, Лариса, ходишь так долго?.. То ты здесь! то где-то еще!..

– Я здесь.

– Плесни-ка мне боржоми.

Тартасов пил минералку глоток за глотком. Спросил:

– Как работается? Устала?

– Нет.

Ишь ты! Не устала ли она? Легко ли, мол, тянуть столь прихотливое заведение в столь смутные дни?

– О чем грустим? – спросил.

Ни о чем. Когда ей щемило сердце, она подолгу смотрела в окно. Там кусты. Верхушки трепал ветер.

– Ни о чем.

Он сказал этак игриво:

– Я бы вернулся, пожалуй, в прошлое.

Но Лариса Игоревна прошлое как таковое не любила:

– А я – нет.

– Правда?

– Правда. С девочками мне, конечно, непросто. – Она на миг призадумалась. – Нелегкий хлеб! Но знаешь ли, Сергей Ильич, я сейчас считаю себя более честной. Куда более честной, чем в те дни, когда я вымарывала абзацы и строчки. Твои в том числе. Когда отслеживала на каждой странице мало-мальские либеральные намеки – твои особенные фиги!

– Фиги?

– Ну да. Фиги в кармане. Так говорили, забыл? А иногда я вычеркивала, вымарывала подчистую такую чудесную, обжигающую строку. У меня сердце млело.

– Я не знал.

– Да и я не знала. Только со временем понимаешь, что была сволочью.

В маленьком кабинете стало тихо.

Тартасов гмыкнул. Пуская свой баритон вперед, покладисто произнес, поддакнул:

– Да. Жуткое было время…

* * *

– Мы все протиснулись, – продолжала Лариса Игоревна усталым, но уверенным в правоте голосом, – протиснулись через этот лаз: через узкое место. И хочешь не хочешь мы переменились. Кем ты был и чем ты занимался прежде, в конце концов, осталось уже в прошлом. В пережитом. Уже не так важно… Узкое место. Согласись, оно всех нас поменяло.

– В лучшую сторону или в худшую?

– Каждого по-своему.

– Я не переменился, – надменно поднял голову Тартасов. (Тупой.)

Она продолжала:

– …Помню, как все, кто был тогда в моих приятелях, искали работу. Либо и вовсе переучивались. Всем было трудно. Все протискивались. Вот ты, писатель, скажи: зачем время от времени взрослым дядям и тетям надо рождаться наново, а?

Но писателю философствовать надоело: «Прошлое…» «Прежде или сейчас…» Сколько можно?! Мы не на телевидении! – Тартасов (мысленно) уже возмущался. Это в ней цензорша не до конца умерла. Это в ней прошлое булькает.

Цензоры всегда моралисты. Он ли не помнит! Женщина, ночью его ласкавшая, а днем той же недрогнувшей рукой!.. железной!.. Однако вспылить вслух Тартасову не хотелось. Осторожничал.

Откашлявшись, он спросил – ладно! поразмышляем мы после… а как бы все-таки Лялю?

Она промолчала.

– Ну, хорошо, хорошо, пусть не Лялю, а Галю. Скажи Гале, что я с телевидения.

Лариса Игоревна пожала плечами – о чем ты? Ты, милый, так редко выступаешь со своей программой, «Чай с конфетой» она называется?.. Хоть бы ты новости читал. Или игру какую вел! Угадывал бы мелодию. Пусть бы поутру, но все-таки мелькал бы на экране почаще. Сейчас люди и утренние программы смотрят…

– Я – писатель.

– Она, милый, этого не понимает. Сейчас этого никто не понимает.

– Могу принести ей сегодняшнюю телекассету.

– Вот еще! Такого добра везде полным-полно. Не удивишь!.. Даже здесь есть кассеты. Замечательные, кстати сказать! Кассеты для предварительного просмотра. (Для переборчивых клиентов.) Знаешь ли, какая у твоей Ляли кассета?.. Ого! Тебе нельзя показывать…

– Голая, конечно.

– Только в очках. И пляшет на крыле самолета.

– А самолет летит?

– Да. Самолет летит. Снег страшный валит. Пурга. А она танцует…

– И в очках?

Да.

– Слушай… Дай-ка мне посмотреть на эти очки.

– Нет, милый. Ты же без денег. Будешь пускать слюни и приставать к ней еще больше… Кассета любительская. Самодельная…

Тартасов хотел оскорбиться, но… но вновь помедлил. (Как-никак жизнь продолжалась.) Он лишь нахмурил брови.

– Сережа. Ты обиделся?

Тартасов молчал.

– Сережа!

Тартасов молчал. Говорить в этот гадкий безденежный миг с бывшей цензоршей не о чем. Да и не было у него сейчас слов. Цензурных… Зато молчаньем и подчеркнутой паузой Тартасов, как известно, умел достать любого визави. (С пользой для себя передать инициативу – перебросить.) Умел молчать минуту. Умел молчать пять…

Лариса Игоревна, вздохнув, встала из-за стола – ладно, Сережа. Ладно. Не дуйся.

И вышла. Чтобы помочь. Пошла-таки попробовать уговорить новенькую.

Увы.

– …Нет! нет! Я видела его! – заартачилась девица. – Я разглядела: он старый и унылый. Козел. Не хочется мне.

Тартасов через стенку отлично все слышал.

– Без денег не сумею. Не захочется… Лариса Игоревна, миленькая, вы же были молодой. Вы же помните, как хотелось, чтобы мужчина был интересный! чтоб смеялся молодо, от души. Чтоб веселил, если уж он без денег! Хоть немножко любить его хочется – правда?.. Лариса Игоревна, вы уж поймите… прошу вас.

Лариса Игоревна не настаивала. Вдруг тихо с ней согласилась:

– Понимаю.

Вернулась. Стала было подыскивать слова. Но Тартасов ей сразу буднично и спокойно – мол, не пересказывай, все слышал.

Лариса Игоревна села напротив. Не зная, что дальше.