Анна предвкушала момент, когда на смену ржавому скрежету придет короткий всплеск, означающий, что ведро, пролетев положенное расстояние, достигло физической границы, отделяющей стоячую воду от такого же стоячего воздуха, с четырех сторон забранного обрезками бревен. За коротким и гулким всплеском следовало довольное хлюпанье – будто ведро не черпает, а втягивает в себя колодезную воду, подернутую густой зеленоватой ряской, – приходилось процеживать, проливать сквозь мелко-ячеистое сито. Возня с водой и ведром требовала времени – но этого добра ей хватало.

По утрам Анна выходила на крыльцо, смотрела на ели. Когда-то эти ели-самосейки были маленькими – теперь окрепли, вытянулись, разрослись. Стояли, положив тяжелые лапы на ограду. Порой она заставала белок. Рыжеватые зверьки то прыгали, мелькая в хвое, то с упоением, распластавшись, качались на пружинистых еловых лапах – могучих, увешанных гроздьями шишек.

Лесной мир, к непосредственной близости которого Анна постепенно привыкала, не ограничивался шустрыми белками. По соседству, в овраге, жили ежи – мать-ежиха с двумя колючими отпрысками; но их можно было застать лишь в темное время суток, когда на небо всходила луна, – здесь, вдали от города, плоский лунный диск казался ярким, как яичный желток, и неправдоподобно огромным. Погасив лампу на веранде, Анна ждала, когда в желтоватой полосе света появится крупная ежиха-мать, за которой, держась на небольшом расстоянии, будут семенить два маленьких потешных комочка – и скроются в овраге. Анна их подкармливала, оставляла объедки, хотя и подозревала, что лакомые кусочки достанутся не подслеповатым ежам, а нахальным сойкам – их час наступал с рассветом, когда сойки горланили во всю глотку, не упуская ни малейшей возможности чем-нибудь поживиться, а то и просто нашкодить – распатронить целлофановый пакет с мусором, если Анна, задумавшись о чем-то своем, ставила мусорный пакет под крыльцо. Однажды, проснувшись от криков этих пернатых горлопанов, она выглянула в окно и увидела двух подростков-лисят – грациозно пружиня на длинных голенастых ножках, они бежали по краю участка, между грядками. Это зрелище ей смутно что-то напомнило. Каких-то играющих детей.

В ту первую осень ее добровольного затворничества грибная полоса прошла по земле поздно. Продержалась неделю-другую и сошла. В эти недели Анна просыпалась до рассвета. Не решаясь выйти на грибную охоту (оперированный глаз все еще побаливал), она подолгу стояла у калитки, принюхиваясь к густым парниковым запахам смешанного леса, провожая завистливыми взглядами деловитые фигуры, укутанные в водонепроницаемые плащи, – в этот предрассветный час грибники, похожие на призраков, возникали словно ниоткуда; сворачивая на тропинку, они исчезали за ближними деревьями. Лес их исправно поглощал. Так же исправно, как обманывал: если прошлой осенью даже самые малоопытные возвращались с полными корзинами – сейчас корзины заполнялись едва на треть. Стыдливо прикрыв свою жалкую добычу листьями папоротника, грибники выходили на проселочную дорогу – на лицах проступало горькое разочарование; им придется ждать будущей осени, чтобы эту горечь смыть.

В тот год первый снег выпал сравнительно поздно – в конце ноября. Теперь, переделав домашние дела, Анна садилась на скамеечку напротив горящей печки, складывала на коленях руки и, глядя в пляшущее пламя, предавалась мечтам; сперва робким, не безудержным – словно, подойдя к самой кромке воображаемого моря, пробовала кончиками пальцев воду, в которую ей еще только предстоит войти.

Она уже не помнила, что послужило толчком. Быть может, давние слова подруги Натальи: «Сама виновата – упустила возможность переменить свою участь». Или что-то другое. Так или иначе, эту долгую зиму она провела в мечтах о прошлом – но не о том, какое было, а о том, каким оно могло быть. Другими словами, придумывала свою жизнь заново.

Желанная метаморфоза, на которую она рассчитывала, как на чудо, совершалась с помощью подручных средств: по вечерам, вспоминая Светланины уроки, Анна долго и старательно красилась: накладывала на лицо и шею дорогую косметику; переодевалась в новое трикотажное платье; с трудом – отекали ноги – надевала жесткие, неразношенные туфли, в которых не могла сделать ни шагу. Только сидеть.

Как и предупреждал Андрей Дмитриевич, картинка ее жизни двоилась. То Анне представлялось, будто она замужем за отцом Павлика; вот они сидят друг против друга в глубоких креслах; он рассказывает ей о Европе, о древних европейских цивилизациях, разрушенных спустившимися с гор варварами, но не сетует, а, напротив, вселяет в нее надежду: каким бы долгим ни было Средневековье, наступит день, когда на смену ему придет Новое время; впрочем, он совсем не уверен, что они, любящие муж и жена, до этого доживут. Разве что их дети и внуки. Анна слушает и кивает, чувствуя себя не девой Европой, а зрелой Европой-матроной, которая умеет внушать своему возлюбленному богу-быку веру в светлое будущее. Нет, она не станет его винить, напоминать, что это он прервал рассказ на самом интересном месте, свернул с прямой дороги, чтобы погрузиться в русскую историю, у которой есть удивительно стойкая привычка: возвращаться на круги своя.

Словно прочтя Аннины мысли – как это бывает с супругами, десятилетиями живущими бок о бок, – ее романтический муж замолкает…

Анне ничего не остается, кроме как вообразить себе другого мужа: Петра-охранника (кажется, он воевал на Донбассе – но недолго, если ей не изменяет память, буквально неделю-другую; Анна пожимает худенькими плечами: ну да, и что здесь такого; на то он и мужчина, повоевал и вернулся обратно – в лоно семьи). Этот, в отличие от того, не разбирается в истории. Зато прекрасно знает, чем угодить преданной жене. За ним, своим возлюбленным охранником, она чувствует себя как за каменной стеной – он все берет на себя, не взваливает житейские заботы на Аннины усталые плечи: носит ведрами воду, колет дрова, складывает осиновые чурки в высокие ровные поленницы. При нем повсюду царит порядок.

Если понадобится, он сумеет срубить березу, из-за которой ее покойная мамочка столько лет ссорилась с ближайшей соседкой, бабкой горластого внука; Анна помнит, как этот самый внук кричал из-за забора: «Бабушка, бабушка! Смотри – как в Крыму!» Анна облизывает сухие губы. Теперь и рубить не понадобится: Петр Федорыч, настоящий подполковник запаса, только хрустнет своей суровой, повелевающей бровями улыбкой, проронит два коротких слова – и любая, даже самая зловредная соседка скроется за забором…

Глядя на свои блеклые, покрытые морщинами-трещинками руки, Анна думает: ему, суровому мужу, не надо ничего внушать – Петр Федорыч сам знает, на что потратить их семейные сбережения, а на чем сэкономить; и как им следует воспитывать сына, чтобы вырос настоящим мужчиной, а не хлюпиком, который только тем и занят, что предъявляет непомерные требования к матери… Впрочем, у них с Петром Федорычем, кажется, не сын, а дочь, похожая на