Удивительно, но ему вдруг сделалось легко, – раньше он и представить себе не мог, что так бывает: когда все решено заранее, остается только подчиниться. Притом не силком, а по доброй воле. Как бы то ни было, он нисколько не расстроился, когда, пошарив под матрасом в поисках флешки, ничего не обнаружил: не то действительно забрали, не то сам перепутал – думал, что положил. Запустил руку в дальний угол ящика, сунул в карман старинную советскую монету. Матери дома не было. Он переоделся в чистое, грязное бросил на кровать. Мать вернется – уберет. Хотел прихватить куртку, но вспомнил: никаких вещей. Оставил в кухне короткую записку, вышел, запер дверь на оба замка. Спустился и, не особенно таясь, зашагал в сторону проспекта. Отец догнал его уже на углу: «Садись – быстро». Он кивнул: ну да, а как же иначе – на последнем уровне игры?

Восхитительная легкость (никаких вещей – только смартфон и монета) не оставляла его до самого конца. Быть может, тут была и другая, подспудная причина: то, чего отец опасался, не случилось.

Паспорт ему выписали так же быстро – на третий день. Отец куда-то съездил. Вернувшись, сказал: шенген на полгода. Потом ходил по комнате, улыбался, подмигивал, шутил непонятно: видали, на третий день – строго по расписанию. Короче говоря, радовался. Он подумал: это потому, что не пришлось продавать машину. Сказал: я тоже этому рад.

Отец удивился, сперва даже не понял. Но потом объяснил причину радости:

– Можно надеяться, что тебя положили под сукно.

– Меня? – Как монету, что ли? Сравнение ему не понравилось, он даже сморщился: – Под какое еще сукно?

Отец засмеялся:

– Точно не скажу, но, думаю, под зеленое… Пока, по крайней мере, твоему делу не дали хода. Наталья не выясняла, что за этим – простая медлительность или что-то другое. Думаю, в ближайшее время это станет ясно. А пока будем действовать по плану – исходя из худших предположений.

В аэропорт они приехали заранее. Отец сказал: не спеши, посидим в машине. Достал из бардачка заклеенный конверт, приказал спрятать – отдельно от паспорта; сказал, месяца на два хватит. Он переспросил: на два? Имея в виду: так долго? А потом что? Думал, отец ответит: потом вернешься.

Но тот сказал:

– Найдешь какую-нибудь работу… Да, вот еще: не звони со своего номера, купи местную сим-карту, сразу же по прилете… Ну все, сынок. Пора.

Он послушно кивнул.

Думал, отец начнет прощаться – не тут-то было: вышел из машины, сказал, что пойдет с ним. Проводит до ворот. Не перепутай: твои зеленые. Он сказал: не перепутаю, а про себя подумал: зеленые – как сукно. Под которое его положат.

Пока ждал очереди на регистрацию, отец к нему не приближался – делал вид, будто изучает расписание. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, у электронного табло.

Получив картонный квиток, он хотел подойти – попрощаться, может, даже обнять напоследок. Но отец его остановил: показал рукой – иди к зеленым воротам. Он пошел – снова каждой клеточкой тела чувствуя напряженный взгляд отца.

Едва заступил за ворота, натянутая нить порвалась. Уловив дребезжащий звук, он обернулся. Глаза отца, стоявшего по другую сторону, сияли странным воспаленным светом. В следующее мгновение отец исчез.

Пограничник, парень его лет, пропустил его без вопросов. Досмотр он прошел в густой толпе. Сказали снять кроссовки – он снял; сказали пройти через рамку – прошел. Сделал несколько шагов и оказался в сияющем пространстве, заставленном разноцветными бутылками, какими-то баночками, флакончиками и прочими вещами, которые к тому же пахли; вернее сказать – благоухали. Вдыхая дивный райский запах, он прошел сияющее пространство насквозь. И направился к воротам – к тем, что указаны на картонке.

Под номером рейса на мониторе значилось крупными буквами: Франкфурт.

Он слегка удивился. Вроде бы отец говорил про Мюнхен. Да и в очереди на регистрацию… Хотел спросить у девиц, дежуривших за стойкой. Но не спросил – испугавшись, что девицы, одетые в строгую синюю форму, сочтут его дураком.

X

Когда Андрей Дмитриевич, Аннин лечащий врач, просветив ее оперированный глаз лучиком фонарика, улыбнулся и сказал: ну что ж, все идет по плану, – пошуршал своими лечебными бумажками и добавил: готовьтесь, будем вас выписывать, – а потом уточнил: пожалуй, в пятницу, – Анна расстроилась. За всю свою жизнь она не чувствовала себя так хорошо и беззаботно, как в эти три недели, что провела в больницах. Сперва в НИИ скорой помощи, куда ее прямо из парка Победы доставили на скорой, а потом здесь, в Озерках: институтские врачи, выслушав ее робкие жалобы, посовещались и, заподозрив неладное, решили не рисковать.

То, на что она пожаловалась, случилось на третий день, когда Анна (несмотря на строгий запрет, сильную головную боль и шишку под волосами) встала с больничной койки; постояла, прислушиваясь к себе, вернее, к мамочке (та не раз говорила: заляжешь – не встанешь); накинула халат и вышла в холл. Преодолевая головокружение, сделала несколько шагов по направлению к сестринскому посту. Испугалась, что снова упадет, свернула к дивану. Села и задумалась: о сыне; о том, что надо бы ему позвонить, сообщить, где она и что с ней; о неудачном падении – головой о камень.

Про камень говорили врачи, приехавшие на вызов. Интересно, кто их вызвал? Скорей всего, кто-нибудь из гуляющих – добрый человек; шел мимо и заметил: женщина – лежит и не двигается.

Первое, что Анна худо-бедно запомнила, когда с трудом разлепила веки и попыталась подняться на локтях, – белые расплывчатые силуэты, которые приближаются, но приблизиться не могут, ходят кругами, как какие-нибудь инопланетяне. Лежа в просторном салоне скорой, Анна сквозь головную боль и тошноту прислушивалась к тому, о чем они разговаривают. Сперва про пересменок; потом про какого-то Виктора Авенировича: вызывать его вниз или сами разберутся, наше дело привезти. Один, похожий на мужчину, сказал: защелкни, а то будем выносить, вскочит; другой, похожий на женщину: не вскочит, куда она теперь выскочит, – казалось бы, ничего особенного, а все равно подозрительно.

Чтобы не вспоминать обо всех этих глупостях – мало ли что примерещится! – Анна напрягла мышцы, собираясь встать с дивана. И тут из ее правого глаза выстрелило – чем-то темным, похожим на коричневые чернила; повисло сантиметрах в десяти от носа, минуту-другую повращалось, но не ушло. Как разводы моющего средства, которые остаются на зеркале, пока не протрешь сухой тряпочкой. Анна поводила рукой перед глазами, но чернила не только не исчезли, а даже расползлись.

На другое утро они чуточку посветлели – утешая себя тем, что еще немного и как-нибудь сами собою рассосутся, Анна спустила ноги с кровати