и стала дожидаться завтрака, гадая, какая сегодня будет каша: хорошо, если гречка. И тут оно опять вспыхнуло. Но не как вчера – темным, коричневым, а ярким, лучистым – зеленым; густая пелена слез – и снова эти яркие вспышки. Анна испугалась и пожаловалась врачам.

Собственно, с этого и началось счастливое время – самое счастливое в ее жизни, когда Анна чувствовала себя драгоценной вещью – венцом дорогой коллекции (неизвестно кем составленной и перешедшей по наследству тоже невесть кому). И вот точно хрупкую фарфоровую вазу ее снова несут на носилках; подкладывают под спину подушку, передают из рук в руки – и помещают в просторную светлую палату, где лежат еще две женщины: одна, та, что помоложе, с белой марлевой повязкой; другая хоть и без повязки на лице, но знающая. Она-то и ввела Анну в курс дела, объяснила, что с нею будет, если разрыв сетчатки подтвердится. Для начала попробуют лазером, а если не возьмет, поставят заплатку или что-то вроде того; лазер – быстро, буквально полчаса и свободен; а операция – дело долгое и, главное, муторное: сперва лежишь трое суток перевязанной, потом сама операция, потом снова перевяжут – и тоже на трое суток. На Аннин вопрос: что значит – перевяжут? – женщина ответила: а то и значит – и указала на соседку: та лежала на спине – молча, неподвижно. Словно боялась шелохнуться. Или не боялась, а просто спала.

И опять, как тем похоронным утром, когда она впервые увидела сестру, Анна чувствует странную раздвоенность: ее левый, неповрежденный глаз, оглядывая ближайшие, упомянутые знающей женщиной перспективы, стоит за лазер; в то время как правый, который то и дело вспыхивает, настаивает на операции. Пускай не современной, не отвечающей последнему слову науки и техники, но зато проверенной годами. И зарекомендовавшей себя с самой лучшей стороны.

В их спор Анна не вмешивается: как судьба распорядится, то и будет; что будет – то и к лучшему.

Консилиум, решивший ее судьбу, состоялся на другое утро. Усадив Анну в жесткое – видно, специально предназначенное для осмотров – кресло, заведующая отделением просветила ее слезящийся глаз фонариком, минуту-другую рассматривала его сквозь лупу, повторяя при этом: карман, ну да, карман; перекинулась парой слов со скромным молодым человеком (как потом выяснилось, Анниным лечащим врачом) – всех мудреных слов Анна не разобрала, но вынесла главное: разрыв глубокий, лазер не возьмет. Напоследок, погладив Анну по плечу, завотделением сказала: и пробовать не стоит, только время упустим – так энергично и уверенно, что Анна с радостью на нее положилась. Как на вестницу судьбы.

На подготовку к новой перевязанной жизни ей дали пару часов. Это время Анна потратила с умом. Прибралась у себя на тумбочке: перемыла казенную посуду – кружку, ложку, тарелку, которыми ее за отсутствием своих снабдили в здешней столовой; перестелила постель – вернее, хорошенько ее расправила, чтобы ни заломов, ни складок; разложила в изголовье все, что может понадобиться: салфетки, початый рулончик туалетной бумаги, пластмассовый поильник-непроливайку с плотной крышечкой, что достался ей в наследство от предыдущей пациентки, занимавшей ту же кровать. Наконец, завершив приготовления, она откинула одеяло, легла, сложила руки на груди и крепко зажмурилась – словно пробуя себя в новой роли терпеливо лежащего тела; на первый взгляд, не трудной, но кто знает, как оно, ее тело, поведет себя потом.

Тут, вмешавшись в Аннины тревожные мысли, знающая соседка сказала:

– С перевязыванием заранее не скажешь. Кто-то лежит себе и лежит. А у кого-то – то пятна перед глазами, то картины. Мне одна рассказывала: лежу, говорит, как в Эрмитаже. Да они еще и движутся. Ходят, разглядывают тебя.

– Ну, не знаю, – в разговор вмешалась третья соседка. – Меня что-то не разглядывали.

– Про то и речь. Большинство переносят спокойно. Хотя есть и такие, кто не выдерживает. Особенно курильщики. Прям шило у них в заднице!

Анна заверила ее в том, что не курит. В ответ женщина сказала:

– Ну, тем более, в том смысле, что волноваться не о чем.

И дала дельный совет: днем себя контролировать легко, ночью труднее. Во сне человек непроизвольно ворочается, вертится с боку на бок, а то и на живот перевернется – для перевязанных это самое опасное: один раз перевернулся, и всё насмарку. Начинай заново. Чтобы этого избежать, надо с вечера приматывать себя к боковинам кровати, пропустив под ними длинные полоски ткани (показывая, как надо делать, соседка приподняла свой матрас). На вопрос, где же взять такие полоски, она пожала плечами: как – где? У нянечки. Попроси списанную простыню и нарви. Анна так и сделала.

Вооруженная новыми знаниями и навыками, она спала спокойно: последняя ночь перед перевязкой не принесла ей сновидений – ни плохих, ни хороших. Она сочла это за благоприятный знак.

Перевязали ее после обеда.

Как ни готовилась Анна к своим мытарствам, как ни пыталась их вообразить, в действительности все оказалось не так.

Сперва у нее обострился ее слух. Теперь ей не надо было прислушиваться, чтобы уловить самые тихие слова – даже за стенкой, в коридоре. Так, невольно, она услышала разговор, кажется, нянечки с сестричкой. Или двух нянечек. Разговаривали о какой-то бомжихе.

Первый голос спросил:

– С улицы, что ли, доставили?

А второй:

– Вроде не с улицы… Факт тот, что без вещей. Да и хрен бы с вещами. Главное, без денег.

Первый откликнулся сочувственно:

– Ну что теперь делать…

– Так я ж и говорю! Другие за уход платят…

Голоса сместились куда-то в сторону. О какой бомжихе велась речь, Анна не поняла.

Вскоре она и вовсе о них забыла – лежала в темноте и покое, радуясь, что может ни о чем не думать, ни о ком не тревожиться. Словно выпала из постылой жизни, как птенец из гнезда. Постылая жизнь, не успев уйти далеко, напоминала о себе неотчетливыми силуэтами. Похожие на тени, они бродили между Анниными веками и плотной светонепроницаемой повязкой. Ближе к вечеру, когда из коридора донеслись гулкие звуки ужина, безгласные тени растворились в запахе пищи.

Кто-то положил ей на грудь тряпочку. Анна шевельнула рукой – хотела пощупать, но строгий голос приказал ей не дергаться, лежать смирно:

– Твое дело – рот разевать.

Глотая творожную запеканку, Анна слушала звяканье ложки о невидимую тарелку. Звяканье сопровождалась бормотанием:

– За маму… за папу… – внятным и одновременно насмешливым.

В последний раз коснувшись Анниных губ уже остывшей ложкой, голос отошел.

Теперь он доносился со стороны окна:

– За маму… За папу… За бабушку, за дедушку, – заново заводя младенческую присказку, голос нянечки больше не насмешничал – ворковал.

Наконец, пожелав всем спокойной ночи, голос щелкнул выключателем.

И Анна стала готовиться ко сну. Вытянула из-под матраса тряпичные постромки, примотала крепко-накрепко запястья и по привычке, оставшейся от прежней жизни, закрыла