А теперь еще одно, будущее: не шаткая арена обещания, но условленная встреча. Когда Шарлотта и Эмили вернутся с континента, они все вместе откроют школу. Ради этого будущего, думала Энн, просыпаясь каждым бряцающим несчастливым утром, она готова вынести свое настоящее. Этого было предостаточно, это было наивысшим благом. Энн обнаружила, что жить совсем без утешений нельзя, однако жить без иллюзий можно. И не только можно, а даже, наверное, необходимо.

Из окна поезда Шарлотта могла видеть только проблески Лондона, намеки на необъятность, бесчисленные огни. Они выехали из Лидса в девять утра, и сейчас ее усталые слезящиеся глаза допрашивали темноту февральской ночи. Ей отчаянно хотелось спать и в то же время вечно бодрствовать.

— Поразительно, — говорил папа, обращаясь к Мэри Тейлор, — у тех из нас, кто помнит времена дилижансов и кто, отправляясь в подобное путешествие, останавливался где-нибудь на ночь, такие поездки вызывали тревогу и страх. Право же, когда я только приехал в Англию, человек, намеревающийся посетить столицу, часто писал сначала завещание.

После короткого пребывания в Йоркшире Мэри возвращалась в Брюссель в сопровождении брата Джо, и то, что они поедут вместе с сестрами Бронте, было вполне естественно. А потому Патрику не стоило беспокоиться и сопровождать дочерей, однако он в своей педантичной манере настоял на этом. За двадцать лет он едва ли покидал пределы Хоуорта, а теперь отправился в далекое путешествие и чувствовал себя вполне комфортно: повторял «комбьен де» и «силь ву пле» из древнего разговорника и высаживался в Юстоне[67]бодрее остальных.

Где остановиться на ночь, выбирал тоже Патрик, указав на гостиницу, услугами которой он предпочитал пользоваться в молодости. «Чапте кофихаус», прямо в старом книжном квартальчике на церковном дворе собора Святого Павла: заброшенное место, коричневое здание, обшитое панелями, скрипучее, пропахшее мясной подливой, гамашами и пудрой для волос. Здесь Шарлотта проснулась в первое свое утро в Лондоне и отсюда начала познавать столицу. У них оставалась пара свободных дней до отплытия корабля, и Шарлотте хотелось поглотить все. Даже если, как оказалось, жадный аппетит доводил ее до тошноты. Джо Тейлор знал Лондон, по меньшей мере его достопримечательности, и проявлял энтузиазм, помноженный на неутомимость. Вперед: аббатство, галереи, да-да, все до единой. Шарлотта чувствовала себя ребенком, который заигрался в прятки и забыл выйти из убежища, а теперь протирает глаза, выглядывает из своего тайника. Похоже, пока она дремала за ширмой, тут все время что-то происходило. Она встала рано, чтобы ничего не упустить, но как рано ни вставай, лондонский день казался наполовину прошедшим, крупы лошадей уже покрылись испариной, а цветы в корзинах уличных торговцев привяли. Дымоход вырастал над дымоходом, будто дома строились один над другим; а выше угольный дым создавал пасмурный, туманный день, хотя кое-где за ним сверкала морозная ясность. Собор Святого Павла заставил Шарлотту остолбенеть от изумления: на несколько странных мгновений она снова очутилась в запретном Вердополисе. В Королевской академии пришлось сдерживать порывы и уткнуться носом прямо в полотно: ее затягивал водоворот мазков Тернера[68]. Они все еще крутились в голове у Шарлотты тем вечером, когда ее по-настоящему стошнило.

— Что ж, по крайней мере, это подготовит твой желудок к пересечению моря, — сказала Эмили. Она деловито вышагивала по комнате, складывая одежду, — бывалая путешественница, даже слегка заскучавшая. Только у основания большого пальца на правой руке виднеется кольцо из красных зубчатых звеньев, как будто она себя кусала.

— С этого, — слабо произнесла Шарлотта, — с этого начинается жизнь, не так ли?

— Нет, — отрезала Эмили, обратив на сестру холодный пустой взгляд. — Это пауза.

И на мгновение грохот колес за окном превратился в барабанную дробь, предвещавшую войну.

Следующим утром пакетбот[69]до Остенде[70]уносит их с причала «Лондон бридж». Гортанный стук парового двигателя, панический топот и рев домашнего скота на борту, редкие приветствия пассажиров. На палубе Шарлотта, осторожно вдыхая воздух только до половины легких, наблюдает, как Лондон укутывается в серые ткани расстояния. Пересечение моря. Шарлотта чувствует, что в таком знаменательном действе должно быть что-то магическое: конечно, оно открывает новые возможности для перемен, о которых нельзя было даже мечтать. Конечно, она может оставить позади даже саму себя, оставить увядать на том иссыхающем берегу.

«Бронте, — думает мадам Хегер, — довольно благозвучное имя». И это притом, что большинство английских имен кажется ей угрюмым столкновением согласных.

Это все, что она думает. Пока.

Она директриса пансиона Хегер, большой школы для юных леди, которая расположена на улице Руи-де-Изабель в Брюсселе: парадное крыльцо выходит на улицу, пустую и строгую, как акцизное управление или тюрьма, но с тыльной стороны течет своя, тайная жизнь — настоящий закрытый мирок, состоящий из симпатичного внутреннего дворика и фруктового сада, пестрой беседки и балконов. С какой стороны ни посмотри, ничего общего с серыми камнями и суровостью Западного Ридинга. Вот потянуло ладаном и чесноком: католическим девичеством. Темные шелковистые ресницы, шуршащие платья, исповедь и трансформация чувства вины. Что-то от слегка растревоженной, розовой томности есть в этих хорошо распланированных комнатах, в просторных дортуарах; это особенно остро ощущается, когда юные леди в саду, что бывает часто. Свободные упражнения, качественное питание, никаких пуританских лишений — таков стиль пансиона Хегер. Сейчас здесь ожидают последних учениц. Конечно, они будут в диковинку — взрослые женщины, англичанки, протестантки, — но пансион Хегер известен своей силой ассимиляции. Он прекрасно справится. Потому что им прекрасно управляют.

Трудолюбивая мадам Хегер лишь ненадолго задерживается за завтраком, чтобы выпить вторую чашечку кофе, потянуться детскими носочками к камину, пока английская няня управляется с тремя маленькими девочками. Она позволяет себе это, поскольку находится на девятом месяце беременности. На ее щеках играет тот самый здоровый румянец, о котором часто говорят, но редко видят; на самом деле она просто-таки воплощение женственности и домашнего уюта. Миловидная пухленькая женщина с масляной кожей, черными блестящими завитыми волосами и губами, которые, кажется, вот-вот улыбнутся какой-нибудь ласковой мысли. Всего пару минут позволяет она себе. Обязанности ждут, в том числе этим утром прием англичанок. Она поднимается с кресла и нечаянно задевает край подноса — фарфоровая кофейная чашка скатывается в камин и разбивается. Что самое любопытное, она не разбивается вдребезги, но аккуратно распадается на две половинки.