— Андреас! — удивленно воскликнула она и протянула ему обе руки. — Как я рада снова видеть тебя! Сколько мы не виделись? Три года? Или четыре?

Он, улыбаясь, взял ее за руки.

— Как это у тебя получается, матушка, что каждый раз, когда я тебя вижу, ты становишься все моложе и красивее?

Она засмеялась.

— Ты надолго в Александрии или нет? Опять мчишься мимо, как ветер в пустыне?

— К сожалению, я здесь ненадолго. У меня всего несколько дней, чтобы проведать друзей, а потом мне нужно ехать дальше, в Британию.

— В Британию! Это, наверное, дикая, варварская страна, как я слышала. Ты, наверное, ездишь по делам императора?

— По каким же еще?

Они медленно прошли через сад.

— Ты хорошо выглядишь, Андреас. Кажется, жизнь в Риме пошла тебе на пользу.

Андреас склонил голову к маленькой старой женщине и улыбнулся. Его волосы, совсем поседевшие, сверкали на солнце.

— Рим хорош и Рим одновременно плох. Я люблю его и ненавижу.

— А что у тебя новенького? Расскажи.

Андреас снова улыбнулся. Он был уже не тем сердитым серьезным молодым человеком, каким был тогда, в Антиохии. Семнадцать лет странствий по свету, во время которых он так основательно изучил добродетели и пороки людей, сделали его снисходительнее. Между темными бровями все еще появлялась складка, ставшая глубже, а морщинки вокруг глаз выдавали чувство юмора и снисходительность.

— Расскажи мне о себе, матушка. Как твои дела? Я слышал, что ты уже конкурируешь со школой медицины, что вы переманиваете у них пациентов.

— Ты мог слышать об этом только от Диосфена, этого старого крокодила. Только он говорит о пациентах так, будто речь идет о товаре, о котором следует спорить. Нет, Андреас, наша маленькая больница — не угроза большой школе. Хотя бы потому, что мы принимаем только женщин и детей. Кроме того, мы не делаем операций.

Они снова подошли к дверям палаты и остановились, чтобы заглянуть туда. Андреаса сразу впечатлили белые кровати, яркий свет, чистота.

— Откуда все это взялось? — спросил он, глядя на группу учениц в дальнем конце палаты.

— Случилось чудо, Андреас, правда! Три года назад перед нашей дверью вдруг появилась целительница из Персии и попросила разрешения служить Исиде. Теперь она возглавляет нашу маленькую больницу. И еще она обучает сиделок, которых мы потом посылаем в другие храмы на Ниле.

— Ты говоришь, она из Персии?

— Она рассказывала мне, что много путешествовала. Она побывала даже в Вавилоне.

Андреас все еще рассматривал учениц, собравшихся вокруг одной из кроватей. Он видел их наставницу, стоявшую к нему спиной. Она склонилась над одним из пациентов, сделала там что-то, потом протянула бинт одной из учениц. Андреас рассматривал ее, и его вдруг обожгло пламенем.

— Как ее зовут? — резко спросил он.

— Сестра Перегрина. Она живет здесь, на территории храма, вместе со своей дочерью.

Он задумчиво смотрел на матушку сверху вниз.

— На какое-то мгновение она напомнила мне кое-кого, кого я знал когда-то давно в Антиохии.

Мать Мерсия вскинула брови. Значит, у других Перегрина тоже вызывала такое же ощущение, как и у нее. Может быть, что-то в ее лице, может быть, что-то в ее чертах каждому, кто смотрел на нее, казалось хорошо знакомым. Бывают такие люди.

— Не хочешь как-нибудь вечером поужинать со мной, пока ты в Александрии, Андреас? — спросила она, поворачиваясь к нему.

— Этого я, к сожалению, не могу обещать. Мой корабль отплывает через несколько дней, а мне еще так много нужно сделать.

— Тогда выпей со мной кубок вина.

Андреас повернулся спиной к палате, и пока он рассказывал матери Мерсии о последних скандалах императорского двора в Риме, за его спиной, в палате, неподвижно стояла сестра Перегрина, как статуя, с вытянутыми руками над спящим пациентом. Она демонстрировала своим ученицам «внутреннее прикосновение», но Андреас этого уже не видел.

Ульрика опять сделала это. Она выскользнула из класса и убежала в гавань, где находилась большая библиотека. Она снова тайком взяла книгу. Если кто-нибудь из библиотекарей ее когда-нибудь поймает, если ее учитель когда-нибудь заметит, что она прогуливает занятия, если ее мать об этом узнает, то ее строго накажут, уж это Ульрика знала наверняка. Но ей это было безразлично. В библиотеке появилась новая книга, и она непременно должна была ее заполучить. В конце недели она отнесет книгу обратно в библиотеку, и все будет в порядке.

Это была одна из новых рукописей — четырехугольная стопка листков папируса, скрепленных с одной стороны; ее было намного удобнее читать, чем бесформенные свитки, исписанные только с одной стороны, которые непременно нужно было держать двумя руками. В этой книге были изложены военные воспоминания некоего Гая Ватиния, главнокомандующего армии на Рейне.

Ульрика тайком читала в своей комнате при тусклом свете единственной лампы. Она так жадно проглатывала слова, как другой ребенок ее возраста мог, наверное, только лакомиться запретными сладостями. Ее жажда знаний о народе, к которому принадлежал ее отец, была ненасытной. Но когда Ульрика напала на описание «северных варваров» Ватиния, который рисовал их читателю как бездушных и безмозглых диких животных, она в гневе отшвырнула книгу и села на своей кровати.

Книга была такой же, как и бесчисленное множество других, которые она читала, — наполненные римским высокомерием и предрассудками. Этот Ватиний был ничуть не лучше Юлия Цезаря, человека, которого Ульрика ненавидела больше всех. Цезарь первым напал на германцев и превратил их в рабов. Его статуи стояли повсеместно в Александрии, а его убийство превратило его в бога. Но Ульрика презирала этого заклятого врага ее народа и проклинала при каждом удобном случае.

Удрученная, она встала и подошла к окну. Она чувствовала запах моря, чувствовала его влагу, но не видела его. Ей было душно в этой келье. В огромном храме с гулкими внутренними дворами, святынями и кельями сестер она чувствовала себя будто в склепе. Она едва могла дышать душными летними ночами. Она мечтала о деревьях и открытом небе, она хотел бегать, прыгать, быть свободной.

Это внутреннее беспокойство появилось у нее совсем недавно, несколько месяцев назад, когда ей исполнилось двенадцать лет и у нее начались месячные кровотечения.

Прежде она была тихой сдержанной маленькой девочкой, которая жила в своем собственном мире, доступ в который имел лишь ее отец. И вдруг овладело ею это беспокойство, горевшее в ней ярким пламенем днем и ночью, холодными весенними ночами и летними душными вечерами. Ей не терпелось скинуть оковы.

Селена вышла из ванной, вытерлась, завязала влажные волосы белым полотенцем и надела чистое платье. Она расправила на шее обе цепочки.