Мэгги удивленно вскинула брови.

– Ну, уж священника и раввина я давать показания не пущу. Иначе судья решит, что попал в анекдот.

Я внимательно на нее посмотрел.

– Есть идея, – сказал я.

Мы сидели в конференц-зале для переговоров с адвокатами. Шэй взобравшись на стул, сразу принялся беседовать с мухами.

– Налево, – скомандовал он, вытягивая шею к вентиляционной решетке. – Ну давай. Ты можешь.

Я на миг оторвалась от своих записей.

– Это ваши домашние любимцы?

– Нет, – ответил Шэй, слезая со стула. Волосы у него слежались, но только слева, отчего он в лучшем случае походил на рассеянного дурачка, а в худшем – на сумасшедшего. Как бы уговорить его расчесаться перед завтрашним судом?

Мухи летали кругами.

– У меня дома живет кролик, – сказала я.

– На прошлой неделе, пока меня не вернули на ярус, у меня тоже были домашние животные, – сказал Шэй и покачал головой, – Нет, не на прошлой неделе. Вчера. Не помню.

– Это неважно…

– Как его зовут?

– Кого?

– Кролика.

– Оливер, – ответила я и протянула ему содержимое своего кармана. – Возьмите. Это подарок.

Он улыбнулся мне, и взгляд его вдруг заострился, сфокусировался.

– Надеюсь, это ключ.

– Не совсем. – В руке у меня была запеканка из нуги. – Вас ведь здесь не балуют.

Он сиял фольгу, лизнул и аккуратно спрятал в нагрудный карман.

– А масло в ней есть?

– Не знаю.

– А спирт?

– Сомневаюсь, – улыбнулась я.

– Жалко.

Я наблюдала, как он нерешительно кусает ирис.

– Завтра у нас ответственный день, – напомнила я.

Обнаружив кризис веры у Майкла, я связалась со свидетелем, которого он порекомендовал. Это был ученый по имени Йен Флетчер, которого я смутно помнила по телепередаче. В ней он ездил по стране и развенчивал божественные претензии людей, которые якобы узнавали в копоти на подгоревшем гренке очертания Девы Марии и тому подобное. Сначала мне показалось, что приглашать его ни в коем случае нельзя. С другой стороны, он защитил кандидатскую диссертацию в теологической семинарии Принстона, да и бывший атеист на трибуне никогда не помешает. Если уж Флетчер поверил в Бога – будь то Иисус, Аллах, Яхве, Шэй или никто из вышеперечисленных, – поверит любой.

Доев запеканку, Шэй вернул мне пустой стаканчик.

– И фольгу, пожалуйста.

Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы через пару дней Шэй смастерил из алюминия нож и нанес себе или кому-то другому увечья. Он покорно вынул фольгу из кармана.

– Вы ведь помните, что у нас запланировано на завтра?

– А вы?

– Ну что же. Что касается суда… – начала я. – От вас требуется одно: терпеливо сидеть и слушать. Многое из того, что вы услышите, может показаться вам вздором.

Он поднял глаза.

– Вы волнуетесь?

Конечно, я волновалась. И не только потому, что это было громкое дело о смертной казни, возможно, обнажившее лазейку в Конституции. Я живу в стране, восемьдесят пять процентов населения которой считают себя христианами. Больше половины регулярно посещают храмы. Для рядового американца религия – это не личный вопрос, это знак принадлежности к определенному сообществу. И мое дело должно было перевернуть все с ног на голову.

– Шэй, – сказала я, – вы же понимаете, что мы можем потерять.

Шэй нетерпеливо кивнул.

– Где она?

– Кто?

– Девочка. Та, которой нужно сердце.

– В больнице.

– Тогда нужно торопиться.

Я медленно выдохнула.

– Да. Я, пожалуй, пойду прорепетирую серьезное выражение лица.

Я встала и позвала охранника, чтобы он вывел меня из конференц-зала, но меня остановил голос Шэя.

– Не забудьте извиниться, – сказал он.

– Перед кем?

Но Шэй уже опять стоял на стуле, внимание его перехватило что-то другое. И на моих глазах семь мух по очереди уселись на его ладонь.

В пять лет я хотела одного: чтобы у нас в доме стояла рождественская елка. У всех моих друзей стояли елки, и менора, которую мы зажигали по ночам, явно проигрывала в сравнении. Отец справедливо замечал, что мы получаем по восемь подарков, но я резонно возражала, что все мои друзья получают еще больше, если считать то, что лежит под елкой. Однажды холодным декабрьским днем мама сказала папе, что мы идем в кино, а сама повезла меня в магазин. Там мы встали в очередь вместе с другими маленькими девочками в кружевных платьицах и с лентами в волосах; наконец я тоже смогла сесть на колени Санта-Клаусу и сказать ему, что хочу маленького симпатичного пони. Потом, когда мне вручили положенный леденец, мы отправились к выставке из пятнадцати елок. На одной висели стеклянные шарики, на других, искусственных, болтались красные бантики и бусинки, третью венчала фея из «Питера Пэна», а на ветках расположились все персонажи диснеевских мультфильмов. «Тебе нравится?» – спросила мама, и мы принялись бродить по дорожкам между деревьями, любуясь мерцающими гирляндами. Ничего красивее я в жизни не видела. «Папе я не скажу», – пообещала я, но мама сказала, что это неважно. Она объяснила, что дело не в религии. Это все мишура. Можно любоваться оберткой и даже не заглядывать внутрь. Сев в машину, я сразу позвонила маме в спа-салон.

– Привет. Как поживаешь?

Ответила она не сразу.

– Мэгти? Что-то случилось?

– Нет. Просто захотелось позвонить.

– Ты больна? Все в порядке?

– Неужели я не могу позвонить собственной матери просто так?

– Конечно, можешь. Но ведь не звонишь.

Ну что ж. С этим не поспоришь. Я сделала глубокий вдох и ринулась в атаку.

– Помнишь, как ты водила меня к Санте?

– Умоляю, только не становись католичкой. Отца это убьет.

– Я не собираюсь становиться католичкой, – успокоила ее я. – Просто вспомнила, вот и все.

– Ты за этим позвонила?

– Нет. Я позвонила, чтобы извиниться.

– За что? – рассмеялась мама. – Ты же ничего не сделала.

Тогда я вспомнила, как мы бродили среди елок и смотрели на сверкающие лампочки. Над нами нависла тень охранника. «Еще хоть пару минут», – взмолилась мама. Перед глазами промелькнуло лицо Джун Нилон. Возможно, в этом и состоит задача любой матери: выигрывать время для своего дитя. Выигрывать во что бы то ни стало. Даже если для этого придется делать то, чего она делать не хочет. Даже если после этого она упадет и уже не встанет.