Из хороших новостей отмечу, что мне таки разрешили привести в зал суда своего эксперта. Из плохих – что судье Хейгу мой эксперт не нравился и что он помнил его в облике ярого атеиста-обличителя, тогда как я хотела представить его серьезным историком, заслуживающим доверия. Гринлиф пришел в ярость, осознав, что у него осталось лишь несколько дней на выяснение, в какой тональности теперь поет этот Флетчер. Судья отнесся к новому свидетелю, как к забавному курьезу. А я… я лишь молилась, чтобы все мое дело не пошло прахом в ближайшие десять минут.

– Прежде чем мы начнем, мисс Блум, – сказал судья, – я бы хотел задать доктору Флетчеру пару вопросов.

Тот кивнул.

– Валяйте, Ваша честь.

– Как человек, еще десять лет назад полагавший себя атеистом, убедит суд, что теперь он является экспертом в мировых религиях?

– Ваша честь, – вмешалась я, – я намерена перечислить все регалии доктора Флетчера…

– Я не вам задал вопрос, мисс Блум, – сказал он.

Но Йен Флетчер и глазом не моргнул.

– Вы же знаете, Ваша честь, как говорят в народе: из грешников получаются самые лучшие святые. – Он расплылся в ленивой, сонной ухмылке кота, дремлющего в лучах полуденного солнца. – Обретение Господа похоже на встречу с призраком: скептиком остаешься ровно до тех пор, пока лично не столкнешься с тем, чье существование ты отрицал.

– Значит, вы теперь набожный человек?

– Я духовный человек, – поправил судью Флетчер. – И мне кажется, это совсем другое. Впрочем, одной духовностью аренду не оплатишь, поэтому я и обзавелся учеными степенями Принстона и Гарварда, написал три книжки, возглавлявшие списки бестселлеров в области научно-популярной литературы, опубликовал сорок две статьи о происхождении мировых религий и занял посты в шести межконфессиональных советах, включая тот, чьими услугами пользуется нынешняя администрация президента.

Судья рассеянно кивнул, делая пометки в блокноте, а Гринлифу не оставалось ничего иного, кроме как смириться с этим внушительным списком.

– Я, пожалуй, начну с того места, где остановился судья Хейг, – сказала я, начиная тем самым прямой допрос. – Атеисты, насколько я знаю, довольно редко увлекаются религией. Как это произошло? Вы просто проснулись однажды утром и обрели Иисуса?

– Ну, такие вещи не находят во время генеральной уборки. Мой интерес зародился с исторической позиции, ведь в наше время людям кажется, будто религия образовалась в вакууме, сама по себе. Стоит же отбросить религиозный аспект и взглянуть на те события с политической, экономической и социальной точки зрения – и вы увидите их в совершенно ином свете.

– Доктор Флетчер, как вы считаете, обязательно ли принадлежать к группе единомышленников, чтобы исповедывать некую религию?

– Религию не только можно индивидуализировать – ее таки индивидуализировали! В далеком прошлом. В тысяча девятьсот сорок пятом году в Египте были обнаружены пятьдесят два текста, маркированных как Евангелия, но не вошедших в Библию. В некоторых были написаны слова, знакомые каждому, кто ходил в воскресную школу, а в некоторых… Если честно, в некоторых можно найти весьма странные пассажи. Ученые определили, что написаны они во втором веке нашей эры, на тридцать-восемьдесят лет позже, чем новозаветные Евангелия. И принадлежали они группе людей, называвших себя гностиками. Это были отщепенцы, верившие, что подлинное религиозное просветление требует очень личного, индивидуального поиска себя – не в социоэкономическом или профессиональном смысле, но подлинного естества человека.

– Подождите, – прервала его я. – После смерти Иисуса возникли разные христиане?

– О, десятки разных групп.

– И у каждой была своя Библия?

– У каждой были свои Евангелия, – поправил меня Флетчер. – Новый Завет – а именно, Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна – достался ортодоксам. Гностики же предпочитали Евангелие от Фомы, «Премудрость Иисуса Христа» или Евангелие от Марии Магдалины.

– В них ведь тоже речь идет об Иисусе?

– Да, но в том Иисусе, которого описывают они, очень трудно узнать библейского Иисуса. Тот Иисус сильно отличается от смертных, которых он пришел спасти. Евангелие от Фомы, моя любимая рукопись Наг-Хаммади, утверждает, что Иисус – это проводник, который поможет вам понять, сколько у вас общего с Богом. Следовательно, если вы были гностиком, вы понимали, что дорога к спасению у каждого своя.

– К примеру, донорство сердца?…

– Именно.

– Ого! – с наигранным удивлением воскликнула я. – И почему этому не учат в воскресных школах?

– Потому что официальная церковь ощущала угрозу со стороны гностиков. Она провозгласила их Евангелия ересью, и тексты Наг-Хаммади были похоронены на две тысячи лет.

– Отец Райт сообщил нам, что Шэй Борн цитировал Евангелие от Фомы. По-вашему, где он мог найти этот тест?

– Может, прочел мою книгу, – с широкой улыбкой ответил Флетчер, и зал взорвался смехом.

– Как вы считаете, доктор, можно ли считать действительной религию, которую исповедует всего один человек?

– У индивида может быть религия, – ответил он. – У него не может быть религиозного института. Но мне кажется, что Шэй Борн очень близок к той традиции, которой придерживались христиане-гностики около двух тысяч лет назад. Не он первый отказывается цеплять на свою веру ярлык. Не он первый обнаружил путь к спасению, отличный от общепринятого. И уж совершенно точно не он первый желает пренебречь телом и в буквальном смысле использовать его как инструмент для поиска божественного в самом себе. И если у него нет церкви с белым шпилем или храма с шестиконечной звездой, это еще не означает, что его верования не имеют ценности.

Я сияла от радости. Флетчер говорил интересно и понятно и не создавал впечатления безумного левака. По крайней мере, мне так казалось, пока судья Хейг не вздохнул и не объявил перерыв до завтрашнего дня.

Когда Шэя привели с первого заседания, я рисовал у себя в камере. Выглядел он подавленным и отрешенным, как и все мы после судов. Я целый день писал портрет и в целом остался доволен результатом. Когда Шэя вели мимо, я оторвал взгляд от холста, но заговорить не решился. Пускай возвращается к нам, когда сам того захочет.

Не прошло и двадцати минут, как по ярусу разнесся долгий, протяжный вопль. Поначалу я решил, что Шэй плачет, давая выход накопившемуся стрессу, но вскоре понял, что звук доносится из камеры Кэллоуэя Риса.

– Ну же! – причитал он, колотя кулаками в дверь камеры. – Борн! – взывал он. – Борн, помоги мне.

– Оставь меня в покое, – ответил Шэй.

– С птицей что-то случилось, приятель. Не просыпается.

То, что Бэтману-малиновке вообще удалось прожить несколько недель на хлебных корочках и крупицах овсянки, само по себе было чудом. Не говоря о том, что он уже однажды перехитрил смерть.