– Принимается, – отозвался судья Хейг.

– Позвольте подвести промежуточный итог, – попросил Гринлиф. – Шэй Борн практикует религию без названия и цитирует Евангелие, которое не входит в Библию… И тем не менее его желание пожертвовать сердце основывается на религиозной концепции спасения души? Вам самому, отче, все это не кажется лишь удобным предлогом?

Он отвернулся, словно даже не рассчитывал на мой ответ, но я не позволил ему отделаться так легко.

– Мистер Гринлиф, – сказал я, – человек переживает множество вещей, к которым невозможно подобрать название.

– Прошу прощения?

– Рождение ребенка. Смерть родителя. Любовь. Слова подобны сетям; мы надеемся накрыть ими свои чувства и мысли, но понимаем, что столько радости, горя и изумления они попросту не выдержат. Обретение Господа – это один из таких опытов. Если с вами это случилось, вы твердо знаете, что это. Но попытайтесь объяснить это кому-либо другому – и язык вам не поможет, – продолжал я. – Да, это похоже на уловку. Да, он единственный приверженец своей религии. И да, религия его безымянна. Но… я верю ему. – Я посмотрел на Шэя и дождался, пока и он поднимет взгляд на меня. – Я верю.

Когда Клэр не спала – а случалось это все реже и реже, – мы не говорили о сердце, которое она может получить, и о том, согласна ли она его принять. Она его не хотела, я его боялась. Вместо этого мы говорили о всякой ерунде: кого выгнали из ее любимого реалити-шоу, как на самом деле работает Интернет, не забыла ли я напомнить миссис Уоллоуби, чтобы та кормила Дадли дважды в сутки, а не трижды, потому как он сел на диету. Когда Клэр засыпала, я брала ее за руку и описывала будущее, о котором мечтала. Рассказывала, как мы поедем на Бали и проживем целый месяц в домике, повисшем прямо над океаном. Как я научусь кататься босиком на водных лыжах, а она будет вести лодку, но мы, конечно, будем меняться местами. Как мы взберемся на вершину горы Катадин, проколем по две дырки в ушах и научимся готовить шоколад без всяких полуфабрикатов. Я представляла, как она плывет, оторвавшись от песчаного дна беспамятства, взрезает поверхность воды и идет прямо по волнам к берегу, где ее ожидаю я.

В один из таких полудней, когда Клэр, накачанная лекарствами, отправилась в свой сонный марафон, я и заинтересовалась слонами. Еще утром, спустившись в больничное кафе за чашкой кофе, я прошла мимо трех учреждений, мимо которых проходила каждый день последние две недели: банк, книжный магазин и турагентство. Но сегодня меня впервые привлек – притянул как магнитом – постер на витрине. «Познайте Африку».

Скучающего вида студентка, болтавшая со своим парнем по телефону, с большим удовольствием всучила мне брошюру и отправила восвояси, не потрудившись рассказать о маршруте. «Так на чем мы остановились? – услышала я уже на выходе из офиса. – Что, прямо зубами?»

Поднявшись в палату к Клэр, я внимательно рассмотрела снимки номеров с широкими, как море, кроватями под хрустящими белыми простынями и марлевыми москитными сетками. Снимки уличных душевых, за посетителями которых можно беспрепятственно наблюдать из зарослей кустарника, а потому внутри твоя нагота становится невинной наготой животного. Снимки машин и африканских рейнджеров с фосфорными улыбками.

И – ах, снимки животных. Грациозных леопардов в россыпи абстрактных пятен, львицы с янтарными глазами, массивного, будто монолитного слона, с корнем вырывающего дерево из земли.

«А знаете ли вы, – было написано в брошюре, – что слоны живут в обществе, во многом похожем на наше? Что в стадах их царит матриархат, а детенышей они вынашивают по 22 месяца? Что они могут общаться друг с другом даже на расстоянии в 50 километров? Приезжайте полюбоваться этими удивительными животными в их естественной среде обитания – в заповеднике Тули-Блок…»

– Что ты читаешь? – слабым голоском спросила Клэр, покосившись на брошюру.

– Книжицу про сафари, – ответила я. – Думала, может, мы вместе съездим…

– Я не возьму это дурацкое сердце, – сказала Клэр и, повернувшись на бок, закрыла глаза.

Я решила непременно рассказать Клэр о слонах, когда она проснется. Рассказать о стране, где мамы с дочками всюду ходят вместе в окружении тетушек и сестер. О том, что слоны бывают левшами и правшами. Об их умении находить дорогу домой много лет спустя.

А вот о чем я никогда ей не расскажу, так это о том, что слоны знают, когда их смерть близка. Поняв это, они уходят к реке и ждут, пока природа возьмет свое. Я никогда не расскажу ей, что слоны хоронят своих мертвецов и оплакивают их. Что натуралисты видели, как мама-слониха на много миль уносит своего мертвого детеныша, крепко обхватив его хоботом и отказываясь отпустить.

Никто, исключая меня, не хотел, чтобы Йен Флетчер давал показания. Когда за день до того я созвала срочное совещание, чтобы попросить добавить Флетчера в список свидетелей (в качестве эксперта по истории религий), я думала, что у Гордона Гринлифа от натуги лопнут все сосуды на лице.

– Эй! – негодующе вскрикнул он. – А как же правило 26, пункт С?

Он имел в виду Свод федеральных правил по ведению гражданских процессов, гласивший, что имена всех свидетелей должны быть обнародованы за тридцать дней до начала слушаний, за исключением специальных указаний суда. Я полагалась как раз на эту приписку.

– Ваша честь, – сказала я, – мы подготовили этот суд всего за две недели. Никто не обнародовал своих свидетелей за тридцать дней до начала.

– Тебе не удастся пропихнуть эксперта просто потому, что ты его поздно нашла, – прошипел Гринлиф.

Судьи федеральных судов славятся навязчивым желанием вести свои дела по стезе абсолютной добродетели. Если Хейг позволит Флетчеру давать показания, откроется новый ящик Пандоры: Гринлифу нужно будет подготовить перекрестный допрос, он, скорее всего, захочет нанять аналогичного эксперта, суд будет отложен… А мы все понимали, что это недопустимо, поскольку наш дедлайн в буквальном смысле граничил со смертью. Но, как ни странно, отец Майкл оказался прав. Книга Йена Флетчера настолько точно совпадала очертаниями с лассо, в котором я тащила иск Шэя к победе, что грех было не попробовать. И более того, книга эта содержала единственный недостающий элемент – прецедент в истории.

Я была совершенно уверена, что, услышав мою просьбу, судья Хейг рассмеется мне в лицо. Однако он не рассмеялся – он лишь внимательно всмотрелся в напечатанное имя.

– Флетчер, – сказал он, смакуя слово, как будто оно было и леденцов. – Йен Флетчер?

– Да, Ваша честь.

– Тот, который вел передачу на телевидении?

Я затаила дыхание.

– Видимо, да.

– Черт побери! – воскликнул судья, но прозвучало это не так, будто «у этого человека я хочу взять автограф», а скорее словно «этот человек похож на сошедший с рельсов поезд, от которого и захочешь отвести глаза, да не сможешь».