Дверь вскрыли, я переступила порог, и в нос мне немедленно ударил этот запах. Я вошла в комнату и увидела на диване ее, распухшую до таких размеров, каких она никогда не была при жизни, с сизой, уже пошедшей пятнами кожей и широко раскрытыми невидящими глазами. Рой жирных мух кружил над ней, а одна сидела у нее прямо на веке.

Я застыла как вкопанная, не в силах отвести взгляд, а женщина-полицейский бросилась мимо меня пощупать пульс Эммы, хотя и без того было понятно, что его нет. Управляющий у меня за спиной издал булькающий звук и бросился на балкон. Его рвало.

Я многие годы знала, что она умрет.

Звучит мерзко, и, может, так оно и есть, но она страдала смертельной болезнью. Неизлечимой. Это был единственно возможный исход.

Женщина-полицейский поднялась и, покачав головой, подошла ко мне. Она обняла меня за талию, развернула в противоположном направлении и вывела на площадку.

Мне не было страшно. Я знала, чего ожидать. Я предвидела горе и была к нему готова.

– Если хотите, я могу кому-нибудь позвонить, – предложила она.

Но на этот раз звонить было некому.

Вот небольшой перечень тех вещей, которые ты воспринимаешь как должное, когда в твоей жизни есть другие люди, – вещей, которых я теперь лишена: постоянное ободряющее фоновое присутствие тех, кому не все равно, что с тобой и где ты; инстинктивное желание поделиться с ними, выговориться, когда что-то летит в тартарары; номера тех, кому ты можешь позвонить с обочины дороги, из больницы, из полицейского участка; знание, что ты не будешь неделями лежать мертвым в постели, потому что кто-то вовремя хватится и начнет тебя искать.

Каково это – жить без всего этого? Без любви, смеха, дружбы и надежды?

Я не хочу этого знать.

Я не хочу жить такой жизнью.

Я делаю выбор – это заявление звучит дерзко и воспринимается как дерзость – вернуть в свою жизнь все эти вещи во что бы то ни стало, любой ценой, потому что иначе и жить незачем.

Во всяком случае, я отказываюсь так жить.

А это значит, что есть вещи, которым придется измениться.

Эмма умерла меньше чем неделю назад.

Совсем недавно, верно?

Я все еще не отошла от шока. Так и должно быть.

И в то же время, кажется, я уже достигла пресловутой последней стадии горя. Я понимаю, что ее больше нет, я в состоянии принять этот факт.

Наверное, я всегда знала, что она не доживет до старости. Я никогда не предполагала, что она превратится в одну из этих иссохших старух с пергаментной кожей, лежащих на больничных каталках. Такая картина с ней никак не вязалась. Наверное, потому, что она уже во многих отношениях напоминала этих старух в больничных коридорах.

Она много времени проводила в одиночестве. Никогда прежде я не видела ее такой слабой, как в эти последние несколько недель. Ее кости казались совсем хрупкими. У нее болела спина, а суставы были распухшими и артритными. Подняться по лестнице на свой этаж было для нее практически непосильной задачей. Это все тазобедренные суставы, утверждала она. Она страдала таким сложным букетом заболеваний, что бо́льшую часть своей взрослой жизни буквально балансировала на грани жизни и смерти.

Потому-то я уже очень давно знала, что это случится. Об этом мне каждую ночь говорили звезды, бесстрастно сияющие с неба. Они предвещали этот миг. Что ж, это далеко не самый худший способ потерять близкого человека.

Внезапная смерть, которая поражает без предупреждения, как молния в ночи, гораздо хуже. Ты выглядываешь в окно – и она внезапно раскалывает твой мир пополам, вспыхивая ярче любых звезд, с неумолимой стремительностью. У тебя нет времени ни подготовиться, ни даже ухватиться за воздух, прежде чем земля уйдет из-под ног.

Такую смерть невозможно принять. Она горше всего и оглушает как обухом по голове, разрушая и другие жизни, и чье-то будущее. Она приносит опустошение. Потому что все это обрушивается на тебя в единый миг, когда жизнь дорогого человека уходит сквозь трещины в земле, как вода сквозь пальцы.

Я вернулась домой сразу же после того, как нашли Эмму. Я поплакала, но не очень долго. А потом уснула.

Проснулась я рано – слишком рано – и почувствовала, что баланс моей жизни чудовищно нарушен, как будто все те кусочки, из которых она состояла прежде, за ночь изменили положение. Я натянула джинсы и свитер и побрела на улицу, чтобы напомнить себе, что небо не рухнуло на землю и деревья по-прежнему стоят где стояли, а асфальт не пошел трещинами. Я хотела напомнить себе, что это еще не самое худшее, что мне уже приходилось гораздо хуже.

Небо было черным, и эту черноту разбавляла лишь луна, висевшая над головой, да яркий теплый свет уличных фонарей. Я двинулась по городским улицам, мимо маленьких пятачков зелени, спрятанных в сердце кварталов. Вдоль обочины тянулись ряды припаркованных машин, уткнувшихся колесами в бровку тротуара. Я прошла мимо индийского ресторана с неоновой вывеской, мигающей в темноте, мимо закрытого на замок супермаркета, в витрине которого тускло моргала одна-единственная флуоресцентная лампочка.

Я прошла мимо двух агентств недвижимости и трех парикмахерских и поняла, что город по-прежнему стоит на своем месте.

Вернувшись в квартиру, я увидела в спальне и кухне пыль, плавающую в воздухе, и принялась за уборку. Потому что жизнь не признает мелких личных потерь. Пыль продолжает собираться. Покончив с ней, я встала под душ, а затем надела свою лучшую пижаму и устроилась на диване, поднимаясь только ради того, чтобы сходить в туалет, налить себе еще вина и сделать пару тостов. Я твердила себе, что надо просто быть стойкой и терпеть. Ведь это тоже пройдет.

На следующий вечер я притащила в спальню стул и, приставив его к шкафу, забралась наверх в поисках старых фотоальбомов, которые сделала моя мать давным-давно, пару десятилетий назад, когда мы еще были семьей. Они обнаружились там, где я и ожидала: пухлые, пыльные, в красных кожаных переплетах.

Я присела на кровать и принялась перелистывать страницы, пытаясь найти фотографии, на которых нас с Эммой запечатлели вместе. Таких были десятки. На одном фото я, в джинсовом комбинезоне и розовых сандалиях, сидя в кресле, держала ее на руках. Ей тут было, наверное, всего несколько недель, потому что из носа у нее все еще торчали изогнутые трубочки.

На другом снимке мы, в одинаковой школьной форме, держались за руки на фоне кирпичной стены. Эмма стояла рядом со мной, склонив голову мне на плечо. На третьей, очень милой фотографии мы сидели на лугу, перед нами на клетчатом покрывале были разложены сосиски в тесте, сэндвичи и печенье, а на заднем плане паслись коровы. А вот мы с Эммой в аквапарке – в одинаковых желтых купальниках, на фоне гигантских водных горок. Тогда ее маленькое тельце было миниатюрной копией моего: те же узкие бедра, те же квадратные плечи. Ближе к концу альбома я нашла две праздничные фотографии. На первой мы сидели рядышком в пижамах, окруженные подарками в нарядных обертках, позади нас мерцала огоньками елка, а на наших лицах сияли широкие радостные улыбки. На второй мы, в одинаковых дутых куртках и резиновых сапогах, позировали около снеговика с носом-морковкой и руками-прутиками. А на последней странице последнего альбома я увидела еще пару замечательных снимков. Нас с сестрой по очереди сфотографировали между родителями перед нашим последним семейным домом в день переезда…