Придется рассказать маме.

Была среда. Я никогда раньше не приезжала к ней в среду, но понимала, что до субботы ждать нельзя. Я дошла до станции и села в поезд. У моего отражения в окне были покрасневшие, заплаканные глаза и припухшая сероватая кожа. Я потерла ладонями щеки, чтобы привести их в порядок, и всю дорогу сдерживала слезы в надежде, что, когда я доберусь до места, лицо будет выглядеть получше.

Я позвонила в звонок на стойке регистрации. Вышедшая ко мне администраторша громко вздохнула, когда я сообщила, что мне нужно поговорить с матерью по неотложному делу.

– Мы вас сегодня не ждали, – заметила она.

– Как я уже сказала, – повторила я, – это неотложное дело.

– Она может быть в общем зале…

– Едва ли.

– У нас есть установленные часы посещений…

Не дослушав, я развернулась и зашагала по коридору по направлению к комнате матери.

Мое появление, видимо, нисколько ее не удивило. Когда я присела в изножье кровати, мать улыбнулась, – вероятно, она думала, что уже выходные. На ней снова была та синяя кофта с закатанными рукавами, а под ней, похоже, пижама.

– Мне нужно с тобой поговорить, – произнесла я.

Она кивнула.

– У меня плохая новость.

Она снова кивнула.

– Мама, – сказала я, – это очень плохая новость, хуже не бывает.

Я не называла ее мамой уже многие годы. Это слово всегда звучало в моих устах как-то неестественно, как будто женщина передо мной не имела к нему никакого отношения.

Она склонила голову влево. Потом снова кивнула, на этот раз более энергично, побуждая меня выкладывать новости, а не ходить вокруг да около.

– Это касается Эммы.

Она впилась в меня взглядом.

– Я поехала навестить ее, как и говорила тебе, – продолжила я, – убедиться, что с ней все хорошо. Она не отвечала на мои звонки. И не открыла мне дверь. В конце концов мне пришлось вызвать полицейских, потому что никто не хотел впускать меня в квартиру. Они приехали и отперли замок.

Мне хотелось, чтобы мать хоть что-то сказала, но она сидела молча, поэтому я стала рассказывать дальше, одним махом вывалив на нее все, что последовало потом, мои мысли, мои страхи, варианты развития событий, при которых все могло бы закончиться по-другому. Я знала, что она в замешательстве, но не могла притормозить. Я сообщила ей, что ее дочь мертва, в словах, которые никогда прежде не использовала, в словах, которые ждали своего часа внутри меня, но я надеялась, что никогда не дождутся.

– Мама, – сказала я, – ее больше нет. Судя по всему, у нее отказало сердце.

Думаю, после этого она окончательно все поняла, потому что ахнула и в ее глазах появилось безумное испуганное выражение.

Она открыла рот, потом закрыла его и отвернулась от меня.

Я попыталась взять ее за руку, но она отдернула ее.

Я попыталась заговорить с ней, но она начала негромко напевать что-то без слов себе под нос, и я поняла, что она не слушает.

После этого она больше на меня не взглянула. Я подошла к ней и наклонила голову, пытаясь посмотреть ей в глаза, но она уставилась бессмысленным расфокусированным взглядом куда-то сквозь меня.

Вот тогда я и поняла, что это конец: плесень, с которой она боролась последние несколько лет, теперь беспрепятственно расползется по всему ее мозгу. Мать отчаянно сражалась, цепляясь за остатки своей личности, и это требовало от нее нечеловеческих усилий – каждый божий день. Но теперь все это утратило смысл.

Поэтому я ушла.

Я много лет была для матери единственным родственником. Мужем, старшей и младшей дочерью в одном лице. Да, иногда меня это тяготило. Да, ездить к ней каждые выходные было невообразимо муторно. Да, меня раздражало, что никто больше не чувствует себя в достаточной мере виноватым, чтобы это делать.

Все они были просто эгоистами. Им было плевать. Им было плевать на нее.

Мне тоже следовало наплевать на нее. Какого черта я так беспокоилась? Это была пустая трата моего времени, моего терпения и моей жизни, которую я убивала на нее, считая, что делаю доброе дело и становлюсь лучше, жертвуя собой, а у нее при этом хватило наглости оставить меня одну, когда мне так требовалась поддержка!

Ох.

Прости.

Я тебя напугала, да?

Пожалуйста, не плачь.

В начале этой недели я обнаружила свою сестру мертвой. А несколько дней тому назад моя мать окончательно и бесповоротно впала в маразм. Так что если кому-то из нас и стоило бы плакать, то, думаю, это мне.

Она не смогла существовать без своей младшей дочери. Она не смогла существовать ради меня.

Неделя выдалась на редкость неудачная.

Сегодня утром я получила сообщение от Марни. Она писала: ей очень жаль, но придется отменить наш ужин сегодня вечером. Похоже, это уже стало для нее нормой. На сей раз встреча переносилась под тем предлогом – а предлоги у Марни всегда качественные, не придерешься, – что Одри приболела и всю ночь напролет температурила.

Я ответила ей, чтобы не переживала из-за меня, и пожелала Одри скорейшего выздоровления, сопроводив свое сообщение смайликами в виде сердечек.

Но никакого сочувствия я не испытывала. Мне было просто грустно. Потому что мы с ней больше не были детьми с бумажными стаканчиками и бечевкой, натянутой между нашими окнами. Мы были бесконечно далеки друг от друга, нас больше ничто не связывало, и наши пути разошлись.

Валери заикнулась, что ей достаточно дернуть за нужную ниточку, чтобы разрушить наши с Марни отношения. Я решила возвести вокруг нас стены, такие прочные, мощные и надежные, что никакая новость – даже самая важная – не смогла бы их пошатнуть. Нужно было укрепить нашу дружбу, придумать для нее подпорки, сделать ее настолько спаянной, чтобы она могла выдержать испытание любой правдой.

Я была намерена вплести многочисленные находки Валери в наши разговоры, небрежно, как бы мимоходом упомянув шумных соседей, возмутительно тонкие стены и перекрытия и ужасную слышимость. Я планировала будничным тоном обмолвиться о той неделе, которую я прожила в их квартире, вскользь заметить, что по ночам гудят трубы или громко тикают часы в спальне, – а потом при виде неизбежного изумления Марни разыграть недоумение: «Разве Чарльз тебе не говорил? Он сам мне это предложил».

Я рассказала бы ей и о встрече в поезде. Я поведала бы – и, по крайней мере, в этой части мой рассказ был бы правдой, – что за мной следила, даже преследовала меня угрожающе настроенная журналистка. А затем я спросила бы у Марни: не стоит ли мне, по ее мнению, позвонить в полицию? Валери. Я произнесла бы ее имя без страха. Потому что на этот раз Марни услышала бы ее историю из моих уст. А уж я бы постаралась изобразить Валери в мрачном свете: человеком, которому нельзя верить, лгуньей.