– Роберт, надо их добить. Сегодня же вечером прикончить, – умолял он и кровожадно стучал кулаком по рулю.

– Ноу проблем, мистер Истрин! – отвечал Роберт, опять напяливший на себя «кожу» и чёрные очки и потому вряд ли что-то видевший за дымчатыми стёклами машины. – На всякий случай я ребятам сказал, чтобы копию «откатали».

– Откатай, Роберт, дорогой! Ох, откатай! – стенал Истрин.

Вылезли из машины у клумбы с дивными голубыми цветами.

Охраннику велено было готовить ужин, а прежде принести наверх виски со льдом и телевизор.

Стекольщик обмазывал рамы шпаклёвкой. А когда мы все трое поднялись по спиральной лестнице на крышу, его «Запорожец» уже улепётывал по шоссе в Тулу, мелькая за кустами, из которых ночью стреляли по дому.

Солнце садилось в седловину между склонами, и здесь, в низине, было особенно светло и жарко.

Нержавеющая сталь бассейна пускала подводных зайчиков.

Я присел и ладонями попытался вычерпнуть одну из этих зверушек. Мне захотелось погрузиться в пятнистую воду только потому, что я ни разу не купался на крыше, хотя вообще-то не признавал плавание в бассейнах и немного даже брезговал после отпуска, избалованный собственной банькой и деревенской речкой.

Вместе с подносами охранник принёс каждому из нас по махровому халату.

Первым разделся Истрин, обнажив восковое тело, подсушенное неправильным обменом веществ. По ширине кости, по длине рук без труда угадывался в нём мужицкий выродок.

Роберт тоже был худ, к тому же сутул, и у него почти совсем отсутствовали ягодицы. Телеса его представляли известную чумную, прокуренную и пропитую породу губернских журналистов. Он решил купаться в тёплых, чуть ли не шерстяных трусах, хотя я доказывал ему, что лучше потом, обсохнув в халате, влезть в сухое.

Но Роберт стеснялся.

А я аккуратно повесил пёстрые трусы на крючок под тентом и голым повернулся к солнцу (думаю, что во мне с некоторым даже перебором возмещались все недостатки остальных двоих).

Мы спускались в бассейн одновременно, каждый по своей лесенке, обжигаясь артезианской водой, и я подумал, что купание сближает, уравнивает: в воду входят одинаково голые и банкир, и бомж.

Не умеющий плавать Истрин держался за поручень, приседал, плескал в лицо водой и приговаривал:

– Вот сейчас ещё рюмку – и…

Роберт плавал боком, стараясь не замочить тёмных очков.

Мелькнув на солнце белым задом, нырнул и я.

В воде комочки бликов распустились, и было похоже, что плывёшь в облаках.

Я погрузился вглубь над отверстием в днище, почувствовал бьющую в живот струю насоса, перестал загребать и был вынесен ею на поверхность.

Я парил в восходящем потоке на спине бесстыдно и так смотрел телевизор, в то время как Истрин с Робертом уже вылезли на сушу и уселись в шезлонги.

Оба, как дамы перед зеркалом, неотрывно изучали себя в отражении начавшегося репортажа, тыкали пальцами, оценивали, дублировали, вторично переживали собственное действо на экране возле расстрелянного коттеджа Истрина, и забавлялись. А я так же, как на съёмке, отстранённо и независимо, видел их и живых, и отснятых и теперь ещё сильнее осознавал крайнюю опасность всей затеи. Пожалев, что разрушилось моё блаженство в бассейне, скрываясь от телепугала, нырнул, залёг на дно.

На полированном дне из нержавейки я углядел какой-то жёлтый камешек и подумал, что для пущего шика надо было бы Истрину насыпать в бассейн черноморской гальки, как в аквариуме: ему, богатенькому, ничего не стоило привезти пару тонн с сочинской Ривьеры. Сквозь пузырьки воздуха изо рта я рассматривал находку. Камешек был похож на пулю. Всплыв и отерев воду с глаз, увидел: точно, пуля со сплющенной головкой. Будет чем похвалиться в редакции, не зря мотался по тульской земле. Я засунул находку за щёку и лёг спиной на воду, подгребая ладонями, глядел на экран телевизора и слушал Истрина, кричавшего кому-то по телефону:

– А копия сегодня же будет в прокуратуре!..

Вечерело. Облака ссыхались в голубизне, распалялся июльский закат, но сейчас краски неба не волновали меня – так всегда случалось, когда я выпивал, терялась связь с высью, красотой, с Богом.

Душа заземлялась вином. И уже для кого-то другого, девственного, в голубой раствор неба впитывались последние капли белизны и на западе прорастала из чернозёма дождевой тучи алая роза высотного облака, и мрак заливал овраг.

Я нырял, обследовал бассейн, ощупывал слизистую поверхность и скоро наткнулся на вмятину в борту возле сварного шва почти у поверхности воды.

Всплыл так, что глаз оказался на воображаемой линии между этим углублением и урезом борта, и увидел, что стреляли от комля громадной липы, в тени которой ещё Толстой мог отдыхать.

«Молчок! Скрывайся и таи. На этом весь очерк и построим».

Халат впитал на мне влагу, как огромный подгузник, оставшись сухим.

Прохлада подбиралась снизу – от далёкой речки, от клумбы, – холодила мои голые лодыжки сквозь парусину деревянного кресла.

Давно перестали мелькать на экране лица Роберта и Истрина – души их сгорели между анодами и катодами в корпусе телеящика, и теперь пожарища эти заливались крепким заморским пойлом.

Купание отрезвило меня нежеланно.

Но весомая порция виски быстро вернула радость бытия.

Пить так, враскачку, я любил и умел, каждый раз увеличивая дозу, чтобы потом опять «просесть» и опять взбодриться.

Несокрушимого мужика изображал из себя шелудивый Роберт. Пластилиновое кольцо его губ складывалось в самые причудливые фигуры.

Как всякий очкарик, он опьянел незаметно: глаза под стёклами долго не выдавали его. Только что вроде бы эта «звезда» местного телевидения глубокомысленно возлежала в кресле, как вдруг вскочила на ноги и, взмахнув широким махровым рукавом, запела, излишне сильно, но умело вибрируя. Сразу проступило в нём пионерское горновое прошлое, детские хоры и вокально-инструментальные ансамбли.

В приступе нездорового артистизма Роберт влез на тумбу для ныряния. Оказавшись выше всех, первым заметил подъехавший джип и вышедшего из него человека в шляпе, со щетиной усов под кавказским носом.

Не переставая петь, Роберт отчаянными жестами заставил подняться на ноги нас с Истриным.

И мы увидели, как охранник, хватаясь одной рукой за рукоять пистолета, пытался сдержать напор гостя. А тот, обнажив бритый череп, шляпой взывал к людям на крыше дома, к нам, что-то грозно требовал от нас.

– «Наверх вы, товарищи, все по местам…» – грянул в ответ Роберт со своей эстрады. К нему на тумбу взобрался Истрин, обнял его и подхватил:

– «Последний парад наступает…»

Пели они, как и положено поддатым русским мужикам, с чувством. Оба тискали друг друга. Халаты располовинились, обнажили их тощие, вовсе не героические тела, пупки и коленки. А кавказец снизу кричал: