это совершенно справедливо, — возразила Янка, — так и есть. Почему ты не хочешь видеть то, что есть? Мы все служим белой крысе. Поклоняемся, молимся. Ах, как чувствует себя белая крыса! Ах, какие сегодня рефлексы у белой крысы! Состав крови? Белок печени? Альбумины, глобулины? Сколько рентген она перенесла? Триста? Пятьсот? Семьсот? Ах, наша крыса! Что с нашей крысой? Тс-с-с, тише — все на цыпочки! Наша крыса ожидает потомство!

— Очередной припадок, — поморщился Степан, — честное слово, обидно, — красивая, умная девушка…

— А нынче красота не в моде. Нынче в моде уродство. О ты, уродливая моя. Самая уродливая на свете!

— Товарищи, я вспомнила, — подхватила Татьяна, — вспомнила, что такое синий чулок. В прошлом столетии так называемые синие чулки отрицали красоту внешнюю во имя красоты духовной. Гражданской.

Янка продолжала свое:

— Живем и дышим во имя белой крысы. Только и думаем о ней. В лабораториях, дома, здесь, всюду. Даже когда смотрели на реку, на восход. Смотрели на восход, а думали о белой крысе. Разве не правда? Твоя жизнь, Танечка, ничто в сравнении с ее жизнью. Ну, что ты из себя представляешь? Тебя ж не облучали! Ну, скажи, разве не правда?

— Ты любишь ложь, похожую на правду. Это как водка. Остро и опьяняет. Ты всегда немного пьяная. Иначе не можешь жить.

— Ложь? — повторила тихо Янка. — Ложь… Может, ты права. Хорошо, если права.

А Степан заговорил по-деловому. Перед тем он подлаживался под общий тон, под игривую легкость Янки, опасаясь прослыть корявым простачком.

— Богдан Протасович с нас спросит, товарищи! Богдан Протасович оставил подопытных в отличном состоянии.

— Мальчики, вчера я заглянула мимоходом в лабораторию, — вспомнила Севрюгина, — у подопытных такой печальный вид!

— Тебе бы отвалить столько рентген. Послушал бы твои песенки!

— Мерси. Ты всегда трогательно заботишься обо мне, — Янка спрятала руки в карманы платья. И вновь с обычной непоследовательностью: — Девочки и мальчики, если наша Белянка выживет…

— А кто это, Белянка?

— Неужели непонятно? Я назвала так подопытную крысу, принесшую потомство.

— Так бы и сказала: крыса.

— Крыса — это некрасиво. У нее дети. Она мать.

— Здорово! — воскликнул Степан. — Вы представляете, товарищи, нашлось красивое слово — и вот уже нет белой крысы, а есть Белянка. Оказывается, стоит только придумать красивое слово — и перед нами новое явление. Даже крысиный хвост выглядит теперь царственным шлейфом.

— Можешь говорить что угодно, а я требую не подвергать Белянку дальнейшим опытам.

— Янка всегда отличалась антинаучным мышлением, — сверкнула стеклышками Чаплыгина.

— Мы должны сохранить Белянку, как символ проникновения жизни за пределы Леты, — настаивала Севрюгина.

— Летальная доза весьма индивидуальна и относительна.

— Белянка первая сохранила потомство после облучения.

Очки дрогнули на переносице Чаплыгиной.

— У нас в медицинском был закон: тому, кто сдрейфит на пороге анатомички, не место в медицине. Вылетали с первого курса.

— Ты известная живодерка! И вообще у тебя специфический гуманизм.

— Это что означает — специфический?

— А то — избирательный. Узкая направленность. Не далее поля зрения микроскопа. В пределах микроскопического поля готова на любые жертвы. А за пределами зимой снега не выпросишь.

— Слово «гуманизм» происходит от слова «человек», а не «крыса».

Чаплыгина сдернула с носа очки:

— Ребята, я предлагаю определить Янку в лигу противников вивисекции, в лигу спасения, в компанию слезливых девиц: псалмы и молитвы. А потом наклеивать на атомные бомбы воззвания: «Господа туземцы! Жители атолла Ронгелеп! После атомного взрыва мойте руки мылом «Гуманизм». Действует нежно и приятно».

Степан старался погасить разногласия:

— Товарищи, скоро полдник, пора в городок.

Все двинулись к лагерю.

Татьяна остановила Севрюгину.

— Ты получила письмо Арника?

— Арник, Арник, Арник! Только и слышу целый день.

— Арник спрашивает о тебе. Я уже третье письмо получила…

— Очень рада. Хоть один верный мальчик нашелся.

— Гадючка!

— Тебя не укусила, ну и радуйся.

— Он разыскивает тебя…

— И ты, разумеется, сообщила?

— Да, сообщила!

— Трогательная забота. А хочешь — раскрою твои мысли?

— Янка!

— Да-да, думаешь — не вижу? Напоминаешь мне об Арнике, чтобы я забыла о Василе.

— Но ты не любишь Василя. Ты никого не любишь!

— А это уж моя печаль, кого любить.

Золотой перстень

Помнится, свежий весенний денек принес только одну алгебраическую запись в школьной тетради Арника Максимчука:

«ЯНКА + АРНИК = ЛЮБОВЬ!»

Возвращая Максимчуку тетрадь, учитель сказал:

— Советую тщательно пересмотреть и взвесить значение данного равенства!

Арник едва дождался переменки:

— Кто это сделал? — кричал он, размахивая тетрадкой. — Кто царапал мою тетрадь грязными лапами?

И хоть вокруг были товарищи, испытанные друзья, Арник в эту минуту не видел друзей; перед глазами маячила только нахальная лапа, испачкавшая чистую страницу. Он выбежал из класса. И про учебники позабыл, потом уже товарищи принесли.

В этот день Максимчук не ожидал, как обычно, Янку на третьей скамейке слева, под старым каштаном.

И Янка не ждала Арника. Нехорошо было на душе у девочки. Шла понурясь и вдруг заметила, что весна слякотная, что улица захламлена. Опустилась на скамью… Отвернулась от солнца, неба, прохожих — от всех; уткнулась подбородком в сложенные на спинке скамьи руки, уставилась в землю. Трава — старая, прошлогодняя, даже талым снегом не отмытая от грязи — бурой щетиной покрывала газон. А сквозь нее — искристая мурава.

На самой вершине стебля какая-то отважная букашка — одна из миллиардов — и солнце, великое солнце играет на крохотных крыльях.

Долго смотрела Янка на парну́ю апрельскую землю и вдруг внизу, за скамьей, в сгустке старой и свежей травы увидела маленькую, узенькую сумочку. Только потому и приметила, что сидела понурясь.

Рассматривала сумочку, не двигаясь с места, все также уткнувшись подбородком в сложенные руки. Уже потом подумала: кто-то потерял, наверно, разыскивает, переживает…

В сумочке оказались: ломбардная квитанция с обозначенной суммой заклада в 22 рубля 36 копеек, две десятирублевки, три рубля по рублю и двадцать шесть копеек мелочью. Ни документов, ни проездного билета, ничего более. Видно, паспорт женщина хранила отдельно, да он и не поместился бы в узенькой сумочке. Фамилия на квитанции написана размашисто, не разберешь: Шишина, Шилина, Жилина…

Янка бережно уложила в сумочку деньги и квитанцию, огляделась по сторонам — никого. Только по дальней главной аллее спешат озабоченные прохожие.

Что делать? В милицию? Конечно, в милицию…

Янка вскочила со скамьи. И вот в этот миг перед глазами, наискось, на углу кирпичное старое здание — городской ломбард.

«Да ведь квитанция ломбардная», — подумала Янка. Вынула квитанцию, внимательно осмотрела: срок выкупа — апрель. «Наверно, она сейчас там, в ломбарде… Наверно, расстроилась, мечется, плачет…»

Янка бросилась в ломбард, сперва растерялась в гуле и шуме, в толпе, шаркающей по каменным плитам. Наконец в углу,