добровольно даться Сигизмунду в понимание. Тогда, может, и Сигизмунд дастся ему. Феликс повел себя как доверчивый хозяин: распахнул двери, впустил гостя и повел его показывать все лари по кладовым: вот здесь у меня то, здесь это. Не опасаясь, что тот его ограбит.

В высказывании правды — даже в смертельный ущерб себе — есть наслаждение. Полуэротическое, полуэстетическое — в обнажении ее, в высвобождении. Только нужен пониматель. Этот пронзительный укол взаимного акта познания: наслаждение потрясать и наслаждение быть потрясенным равновелики. На этом держатся все криминальные признания. На удовольствии высвобождения истины. Вот она была упрятана, удушена, ворочалась, толкалась, пищала в тесноте — и наступили ее роды: она прорывается, исходит, трещат препоны и препятствия, льются слезы и кровь — и вот оно, рождение на свет — какое облегчение!

— Хороший ум не боится лжи, — подтвердил Феликс. — Правдивость внедряют дураки, неспособные просчитать несколько ходов вперед. Они могут мыслить только линейно, а для этого правдивость удобнее всего. Монтень признавался, что для лживости он недостаточно умен. Но лицемеры не заслуживают правды. Не только к высказыванию, но и к восприятию правды человек должен быть подготовлен. Большинство людей сами предпочитают видеть действительность, прикрытую лоскутьями лжи. Голая жизнь — жжется, как крапива. В Древней Греции считалось, что ложь — удел раба, свободным же людям надлежит говорить голую правду. Но много ли среди нас свободных людей?

Сигизмунд немедленно присоединился:

— Да-да, удел раба, вот почему женщины насквозь лживы. Они человечески недостаточны, вообще их недовершенность можно доказать на физиологическом уровне. Хотите? — Он почти заискивал. Таков метод допроса. — Все первоначальные импульсы человеческой деятельности кровосмесительные. Чем дальше в человеке зашифрован, засублимирован этот импульс, тем больше творчества. Но творцы всегда мужчины. Это очень легко объясняется: женщины менее сексуальны, в них слабее импульс, а значит, они менее творческие создания. Они низший род!

И ликующе улыбнулся, сравнявшись с Феликсом в интеллектуальной храбрости. Они как бы спровоцировали друг друга не стыдиться сокрытого, а хвастаться им!

— Ой ли? — не согласился Феликс. — Менее сексуальны? Да с головы до ног они — животные любви! Этим одним и живут. Именно потому я принес Офелии яд. Вот, фиксируйте, я начинаю! Мы вплотную подошли к делу. Я сделал это, можете записать. Я принес Офелии выжимку болиголова и предостерег ее... Нет, не тот глагол. Я научил ее воспользоваться этой выжимкой. Взгляните на мои руки, они еще в коричневых пятнах от ожогов болиголова. Следы яда, который я выжимал из семян и корня. Разумеется, я не верил, что она им воспользуется. Я слишком презирал ее. Но я хотел, чтоб она им воспользовалась. Я дразнил ее самолюбие, утверждая, что она не сможет. Я провоцировал ее на то, чтоб смогла. То есть, как видите, преступность помысла налицо. Но я утверждаю, что в таком случае нет среди живых неубийцы. Нет человека, который хоть раз в жизни не желал бы смерти другого.

Сигизмунд (нет, он не рванулся записывать, он, наоборот, повел себя даже медленнее, даже заторможеннее, великий мимикрист!) принужден был согласиться:

— Я принужден согласиться с вами. Агрессия — неистребимый инстинкт. Общество подавляет инстинкты, но именно поэтому личность чаще всего и восстает против общества.

Он глубоко задумался.

Посмотрите, какой умница Сигизмунд. Он и ухом не повел на признание Феликса, он не стал цепляться за него, наращивать и упрочнять его. Он его бросил там, где получил, оставил на задворках внимания, он сосредоточен был на теоретической и философской стороне разговора. Сейчас Феликс потеряет последнюю бдительность. Придавая своему признанию так же мало значения, как и Сигизмунд, и тогда...

Сигизмунд украдкой взглянул, оценил ли Феликс смелость его взглядов, и продолжил:

— Более того, искоренение зла невозможно даже теоретически, хотя именно этим я занимаюсь в силу моей профессии. Оно невозможно вот почему. Человека привлекает смерть как бездна и бесконечность, как краевая ситуация. Но этому влечению противостоит равносильный инстинкт самосохранения. И тогда человек превращает влечение к собственной смерти в другой вид, обращая его на ближнего или, что еще удобнее, на другой народ, на врага. Войну надо понимать как попытку психологического самосохранения народа, как вывод наружу деструктивного влечения, перенос этого влечения с себя или со своего народа на другие народы. Во время войн — известно ли вам? — преступность, мирная бытовая преступность резко падает: влечение утолено официально, понимаете?

Чем ужаснее, тем интереснее, и разве мог Феликс упомнить, что идет допрос!

Сигизмунд продолжал:

— Общество периодически дает своим членам разрешение на жестокое угнетение и убийство. Для этого кого-то объявляют заклятыми врагами. Религиозный акт, понимаете? Обряд! Освобождение от психических перегрузок наподобие исповеди, соборования и других подобных процедур. Каждое поколение обречено, осуждено, а если хотите — облагодетельствовано возможностью воевать, убивать, преследовать — освобождаться от давления накопившейся агрессии. А вы говорите, сталинизм.

О хитрый, хитрый, хитрый, коварный змей! Выслушав признание Феликса, он быстро-быстро, как землеройный зверек, заровнял этот психологический всплеск, эту неровность, сгладил, чтобы Феликс на ней не вздрогнул, не споткнулся, не опомнился, не отступил. Он опутал его сетью своих отвлеченных умозаключений по рукам и ногам, спеленал, превратил в куколку — теперь можно вонзать жало и высасывать сок.

Феликс, вы думаете, не понимал его? Понимал. Но он добровольно дался. Часто ли в жизни удается полакомиться хорошей беседой? За это стоит заплатить хорошо. Говорят, накануне казни смертники страшно много едят и спят... Он, Сигизмундище мой, понимал излюбленные лакомства духа!

— Религия — это вообще вещь необходимая и таинственная. Вы — атеист? — между делом спросил он.

— Еще бы, — высокомерно заявил Феликс, уже опутанный в кокон. — Если бы был бог, то как бы я вынес, что я не бог!

— Ваша интеллектуальная храбрость производит впечатление, — сладко пророкотало это хищное насекомое, уже, видимо, начав выделять пищеварительный сок в предвкушении трапезы. — Есть сила неизбежности в нашей встрече. Конечно, трагические и принудительные обстоятельства... Но будем выше этих обстоятельств. Такая встреча — духовный подарок. Мне кажется, мы отыскали бы друг друга в любом случае. Все идеи рассеяны в природе, как периодическая система Менделеева в Мировом океане. И на каждую находится свой реципиент. Мы вылавливаем «свои идеи» из воздуха.

(Не решаюсь заставить его выговорить «из ноосферы». Однако не навязываю ли я ему какой-то кусок из лженаучных