Сердце Каспера застучало быстрее. Учащенный пульс послал волну боли через весь череп.

— Разве они не платят налог с прибыли? — спросил он.

— Они вообще не будут заявлять о доходах. В Дании ты обязан платить налоги с доходов от продажи собственности. Но не с продажи компаний. Наши двадцать четыре компании купили собственности, наверное, на два миллиарда. Но будет продана не эта собственность. Будут проданы компании. За шестьдесят или сотню миллиардов. Они должны избежать только одного. Чтобы можно было доказать, что договоры о сделках были заключены до покупки компаний.

Каспер попытался вдуматься.

— И это не все, — продолжал Максимилиан. — У меня по-прежнему есть — хотя ты вряд ли сможешь в это поверить — друзья и подруги. Одна из моих подруг работает в контрольном отделе Копенгагенской фондовой биржи. Я назвал ей эти двенадцать имен. Не объяснив, откуда я их взял. Спросил ее, знает ли она их, может ли она представить что-нибудь, связывающее этих двенадцать человек.

Каспер знал, что он сейчас услышит. Но разве настоящий артист может отнять у партнера по манежу радость от лопнувшего шарика?

— Всем этим двенадцати в «Кононе» платят — или до недавнего времени платили — зарплату.

— Каин, — сказал Каспер. — Его прошлое во флоте, знание датских территориальных вод. Он вполне мог бы располагать данными о наводнениях.

— И о том, что следует предпринять в случае катастрофы.

— Даты, — спросил Каспер, — когда были учреждены компании?

Он услышал, как шелестит бумага.

— Они учреждены между вторым и двадцать четвертым сентября.

Они замолчали. В наступившей тишине Каспер услышал, как потрясен отец, потрясение возникло в одной точке, в эпицентре, словно звук, зазвучавший в ментальной части сознания, откуда оно распространилось в разные стороны.

— Боже мой, — произнес Максимилиан. — Значит, им было известно, что произойдет.

Каспер проснулся от пения сирен — «Полета валькирий»,[70]звучащего в какой-то церковной тональности. В полной темноте он не понимал, где находится. Может быть, уже в Аду? Он заворочался и упал с кровати, опрокинув ночной столик. Окружающий мир снова возник вокруг него, и оказалось, что он лежит на полу, запутавшись в проводах.

Хор находился примерно в девяноста метрах от него, звук проникал сквозь несколько метров кирпичной кладки, в хоре было от двадцати до тридцати женщин, пели они так, как будто собрались на Брокен. Часы обнаружились поблизости. Было три часа ночи.

Он освободился от электродов. Ухватился за кровать. Ему удалось подняться на ноги. Впервые за две недели он стоял.

Он доковылял до раковины. Зажег над ней свет. Его электробритва лежала на полочке. Вместе с пеной для бритья и опасной бритвой. И кожаным ремешком для ее правки. Все это было разложено заботливо и со знанием дела. Если бы это сделала мать, можно было бы порадоваться. Но его матери уже двадцать девять лет как не было на свете, ей так и не довелось увидеть, как он бреется.

Он побрился — медленно и тщательно.

Потом взглянул на себя в зеркале. Каждый мужчина, когда бреется, хочет, чтобы рядом оказалась какая-нибудь женщина, которая смогла бы оценить результат. На него во время бритья уже десять лет как не смотрела ни одна женщина. Стине была последней. С тех пор зрительницами оказывались лишь костюмерши.

И вот сейчас кто-то оказался рядом.

Это была Синяя Дама. Она стояла, прислонившись к двери. Он и не заметил, как она вошла. Его взгляд скользнул к ее ногам. Они не были похожи на бесшумные лапы зверя. Босые ноги в сандалиях. На ногтях — лак. Светлый. Блестящий. Пение зазвучало громче.

— Часы,[71]— пояснила она. — Заутреня. С трех до четырех.

Он смыл последнюю пену холодной водой.

— Два вопроса, — сказал он. — Не можете ли вы проверить, достаточно ли гладко получилось, чтобы пропустили в Рай?

Ее руки были прохладными, пахнущими чем-то похожим на сандаловое дерево.

— Вполне. А второй вопрос?

— Почему они здесь? Эти женщины. Для чего это? Да еще в это демоническое время суток. Какие-то греческие мантры. Шерсть на голое тело. Уродливые изображения бледных молодых людей на кресте. Абсолютное послушание. Что это дает?

Она сделала шаг вперед, закрыла за собой дверь и только после этого ответила.

— Любовь, — сказала она.

Она пододвинула к нему инвалидное кресло, он сел в него. Она села напротив. Они сидели и слушали пение. Ни один обычный слух не смог бы услышать его на таком расстоянии. Но он знал, что она могла.

— Со временем вы все поймете, — сказала она. — И почему она исчезла, и почему у нее оказалось то письмо.

Он не понимал, откуда ей это могло быть известно. Но он верил ей. Все дело было в тоне. Он слышал голос эксперта. Мир полон людей, которые позволяют себе высказываться о том, о чем не имеют ни малейшего представления. С ней все было иначе. Он отметил, что чувствует доверие и что он полностью расслабился. Так, что у него даже стало тянуть швы.

— С тобой жестоко обращались, — сказала она. — В те последние сорок восемь часов. Пока мы не забрали тебя.

Он чувствовал, что приближается большой выход на сцену. За тридцать лет он научился предвидеть большие выходы. Но на сей раз не будет занавеса. Не будет музыки, не будет света. Не будет публики. Не будет представления. Что-то надвигалось на него — из отсутствующей здесь оркестровой ямы. Это был страх.

— Они состарили меня, — ответил он. — Эти двое суток. Они сделали меня старее лет на пятнадцать.

— Но, с другой стороны, ведь это можно было предположить?

Он не понимал, о чем она.

— Разве это не было просто чередой повторений? — продолжала она. — Одной и той же встречей. С теми же самыми двумя людьми?

Он вслушивался в ее систему. Не было слышно ничего. Конечно же, были звуки тела. Но не было никаких звуков души. Никакого шепота мыслей. Никакой агрессии. Никакого умысла. Она была тихой — ее как будто бы вовсе не было.

И тем не менее она была здесь. Он встретился с ней взглядом. Попытался представить себе ее тело. Оно было твердым, словно скала, словно глыба коренной породы. И одновременно оно было слабым, словно огонек, который через мгновение может погаснуть на сквозняке. Волосы у него на голове зашевелились.

— В эти сорок восемь часов, — выговорил он, — я встретил больше людей, чем могу вспомнить. Моя жизнь была в опасности. Кто только меня не преследовал. А я просто хочу спасти жизнь ребенку. И выполнить условия договора. Это была непрерывная череда кошмаров. Я не понимаю, о чем вы?