В начале ноября приехали эсэсовцы из айнзацкоманды с целью прочесать лагерь на предмет поиска военнопленных и гражданских лиц еврейской национальности. Некоторых расстреляли в подвале цементного завода. В письмах домой Ярауш только намекал на подобные вещи. Когда его учителя русского выявили и разоблачили как «наполовину еврея», офицер не рассказал жене Шарлотте о его судьбе, но упомянул о «евреях босиком в снегу» и добавил: «Случилось кое-что тяжелое, что я не мог предотвратить и что оставило по себе горький след. Но это со слов других». Через два дня тон его зазвучал более оптимистично. Речь зашла о новом учителе – москвиче и, как и сам Ярауш, преподавателе в возрасте за сорок. Человек этот вслух читал рассказ Тургенева, и, внимая ему, Ярауш чувствовал: «Я словно бы прикоснулся к душе этой страны, к тому, как она видит и познает себя». Подобно Гансу Альбрингу, Ярауш проникался русской культурой и одновременно испытывал ощущение, будто имеет дело с «наполовину детьми». Видя, как ужасно страдали люди под большевистской тиранией, он чувствовал обязанность распространять среди них Евангелие. Обращаясь к товарищам среди членов Ассоциации Мартина Лютера, Ярауш объяснял им: «Мне бы хотелось верить, что русский народ, который так твердо держался своего Христа, сумеет еще очень многое сказать нам, христианам, в ближайшие годы, когда заклятие [большевизма] будет разбито»[401].

Как бы ни претили ему жестокость и бесчеловечность войны, Ярауш оставался верным делу немцев. 14 ноября он писал Шарлотте, рассказывая ей об обнаружении нового случая каннибализма. Из 2000 военнопленных на бывшем цементном заводе ежедневно умирали двадцать пять. Для гражданских лиц, «сверх всего прочего евреев», лишенных в мороз одежды, кроме рубашек, «пожалуй, скорее милость, если их отведут в лес и сработают, так сказать, в техническом смысле слова». Он признавался, что «можно впасть в сомнения из-за смысла всего этого, если только не слышать постоянно от русских о том, как они настрадались от большевизма». Может быть, откровенничал Ярауш с женой, это «больше убийство, чем война», но все же он просто обязан выполнять «свою часть долга»[402].

Из Орла Фриц Фарнбахер с его 4-й танковой дивизией устремился в направлении Тулы – ключевого пункта обороны Москвы на южном участке. Вермахту предстояло преодолеть этот рубеж в ходе окружения советской столицы. За последние недели осени Советы серьезно укрепили подступы к Москве с запада. Помимо двух уже существовавших под Можайском оборонительных линий защитники советской столицы отрыли перед городом в три эшелона пояса траншей с блиндажами и дотами, прикрытыми минными полями, отчего лобовой штурм сделался крайне затруднительным. Так или иначе немцы и не собирались проламывать неприятельскую оборону в лоб – и в этом случае Верховное главнокомандование тоже планировало классическую генеральную битву на окружение противника. Группе армий «Центр», действовавшей на охват Москвы с севера и юга танковыми клиньями, предстояло замкнуть город в кольцо, соединившись к востоку от него и при удачном раскладе поймать в ловушку остатки Красной армии и советское руководство.

Расположенная в 190 километрах к югу от Москвы, посреди лигнитов и торфяников, Тула с населением 272 000 человек представляла собой вековой центр оружейной промышленности. Не овладев железнодорожным узлом города и аэродромом, Гудериан не мог рисковать бросать войска далее на восток; хотя руководство повысило статус его танкового соединения до танковой армии, линии коммуникаций объединения сильно растянулись и сделались уязвимыми. Удостоенный чести возглавлять острие наступления на советскую столицу с юга, Гудериан позволил себе при офицерах типичную браваду: «Тула? Вкратце, жесткие бои, долгий путь, а в конце – девушка-блондинка»[403].

Однако 2-я танковая армия и входившие в ее состав 24-й моторизованный армейский корпус и 4-я танковая дивизия после безостановочных маршей были уже не теми грозными формированиями, что брали Орел. Фриц Фарнбахер впервые увидел снег в ночь с 6 на 7 октября. Затем полили дожди, и высушенные летним солнцем немощеные дороги превратились в грязевые моря: «текучее, бездонное болото, черное тесто, под тысячами и тысячами сапог, колес, гусениц», как описывал виденное советский журналист Василий Гроссман. По пятисоткилометровой линии фронта группы армий «Центр» танки и артиллерийские орудия, грузовики, полугусеничные бронемашины и телеги на гужевой тяге – все потонуло в грязи. 15 октября в штабе группы армий «Центр» отмечали: «Наступил психологически критический момент кампании». За одну неделю парк 6-й танковой дивизии съежился с двухсот до шестидесяти боеготовых танков. У 20-й танковой дивизии от двухсот восьмидесяти трех единиц за две недели осталось сорок три дышавшие на ладан машины; а у 4-й насчитывалось только тридцать восемь штук. Понадобилась неделя на приведение 4-й танковой дивизии в порядок, но командир ее сигнализировал: «Непрестанные усилия и тяжелые бои… не прошли бесследно для солдат и офицеров» и добавлял, что любое наступление «увенчается успехом только при тяжелых и кровавых потерях», если удастся вообще. Продвижение немцев замедляла не только погода. С начала октября люфтваффе в небе почти никто не видел, а тем временем ВВС РККА все эффективнее действовали против близких для них теперь немецких целей. Чем ближе подступали немцы к Москве, тем сильнее крепла советская оборона. И все же 29 октября 4-я танковая дивизия находилась в 4 километрах от Тулы, где опять увязла в грязи. В закрытом докладе вермахта на следующий день подробно рассказывалось о том, как части 4-й танковой дивизии и полк «Великая Германия» вошли в лес к югу от Тулы, где пешими сражались против советских танков[404].

В 1812 г. «Великая армия» Наполеона потеряла бо́льшую часть солдат и лошадей не во время катастрофического зимнего отступления, а гораздо раньше – в ходе победоносного летнего наступления. Вот и немцы в 1941 г. понесли более значительный урон в процессе продвижения, недосчитавшись 41 048 солдат в последнюю неделю июня, 172 214 человек – в июле, 196 592 – в августе и 141 144 – в сентябре. Дела в танковых дивизиях обстояли и того хуже. К концу июля 35-й танковый полк – бронированный таран 4-й танковой дивизии – сохранил только сорок девять из изначально числившихся за ним ста семидесяти семи танков. Гудериану пришлось лично просить Гитлера о присылке запчастей для 2-й танковой армии. Сражавшаяся в пешем строю мотопехота, оказывавшаяся рассеянной на открытой местности между танками в ходе любой атаки, становилась особенно уязвимой: к августу численность личного состава в таких частях упала на 50–70 %[405].