Часто направленные на «умиротворение» меры принимались немцами из-за терзавшего солдат чувства изолированности, а не по причине наличия фактической угрозы со стороны партизан или гражданских лиц. Фриц Фарнбахер все еще отмечал примеры, когда немцы убивали «подозрительных» гражданских, но потрясти его уже становилось труднее. По его мнению, солдатам следовало возвращаться в села и деревни, где они уже отбирали у жителей провизию, а не забираться все дальше вглубь с риском напороться на мины, даже если бы пришлось «отнять у них последнюю корову!». Когда немцы, трясясь и ежась от холода, разворачивались серой цепочкой на безбрежных белых полях, снег стирал все приметы на местности, и порой даже не представлялось возможным различить, где кончается земля и начинается небо – все вокруг окрашивалось в серый и белый цвета[419].

Тем временем, пока приказ Рейхенау распространялся по немецкой армии на востоке, словесные выпады против евреев достигли новых высот. 2 октября Гитлер лично открыл кингстоны оголтелой пропаганды в прокламации к солдатам на Восточном фронте, отправлявшимся на захват Москвы, повторяя, что главный враг – евреи. На следующий день он вновь озвучил навязчивую мысль для внутреннего фронта в речи, произнесенной в берлинском Дворце спорта. 8 ноября, в годовщину пивного путча, Гитлер поведал аудитории о том, как сам он пришел к осознанию, что евреи – поджигатели войны во всем мире. Гитлер вколачивал свою мысль точно молотом, удар за ударом: по его словам, борьба велась не за Германию, а за всю Европу, борьба за то, чтобы быть или не быть[420]. Поворот к такой апокалиптической риторике представляется чуть ли не естественным, ибо Германия облачилась в плащ всеобщего европейского крестоносца. 16 ноября 1941 г. Геббельс посвятил регулярную статью в еженедельнике Das Reich разъяснению читателям «вины» евреев. Он не преминул напомнить сделанное фюрером в 1939 г. «предсказание», будто евреи погибнут, если развяжут очередную войну в Европе: «Ныне мы становимся свидетелями того, что предсказание сбывается; обрушившаяся на евреев судьба жестока, но они ее более чем заслужили. Жалость или сочувствие совершенно неуместны в данном случае. Нажимая на приводные механизмы войны, мировое еврейство полностью просчиталось, не соразмерив сил, которые может выставить»[421].

Скверно обутая и одетая, плохо питающаяся 4-я танковая дивизия еще рассматривалась как ударное соединение наступления. Хотя лобовой штурм Тулы провалился, Гудериан пытался удержать темп и напор за счет обхода города с юго-востока и продвижения в направлении Коломны и восточных предместий Москвы. 24 ноября 2-я танковая армия взяла Венёв и Михайлов и двинулась к Кашире, потерять которую Красная армия позволить себе не могла – оттуда в Тулу поступала электроэнергия. Около этого городка восточнее Москвы в ходе затишья в боях 30 ноября Роберт Р. и написал письмо Марии. Два дня назад его машина сломалась, и ее пришлось толкать через снег под грохот орудий артподготовки. Роберт наскоро царапал на листке краткий рассказ о происшествии, когда снарядные осколки угодили в одного из его товарищей: «Р. Антон тяжело ранен, ему разорвало грудь. Он умирает. Перед тем как идти дальше, Г. должен наскоро нарисовать знак для могил. Ни венка, ни каски». Мыслями Роберт все чаще и больше обращался к смерти. Только сын оставался якорем, державшим его и дававшим надежду: «Столько было обещано на будущее, а Тот, кто обещал, не лжет». После участия в сожжении Михайловки Роберт вновь пал жертвой горького чувства и внутреннего сомнения. Через две недели его отправили в Мценск на отдых и поручили легкое задание по охране лагеря военнопленных. Больные и умирающие от голода пленные так подействовали на Роберта, что он не мог есть на протяжении большей части своего трехдневного пребывания в новой роли[422].

Роберт пощадил Марию и не поделился с ней подробностями, но не стал скрывать состояния своего ума:

Более всего Роберт боялся теперь собственного морального разлада, «внутреннего гниения вместо гниения внешнего». Единственным лекарством для него служили «любовь и семейная тайна». Письмо это стало последним. 4 декабря, когда Красная армия уже начала теснить немцев, Роберт Р. получил очень тяжелое ранение. Товарищи несли его целых семь километров, но спасти не смогли. Они нашли подходящее место и похоронили его поблизости от входа в советскую школу. Четыре школьные тетради, служившие дневником Роберту, его жене Марии привез позднее один из его боевых товарищей[424].

Усилив натиск, немцы повторили попытку овладеть Тулой, на сей раз путем окружения. Однако, как справедливо сетовал один офицер 12-го стрелкового полка 4-й танковой дивизии, солдаты «недоедали, валились с ног и мерзли, плохо обмундированные», а их боевой напор «пугающе угас». Фриц Фарнбахер осознавал, что его товарищи в дивизионной артиллерии тоже измотаны. Они молились, что Красная армия и того слабее, и в то же самое хотело верить и почти уже верило и командование соединения. 2 декабря частям 24-го моторизованного корпуса наконец-то удалось перерезать шоссе Тула – Москва, а на следующий день – последнюю железнодорожную ветку, связывавшую Тулу и Серпухов. При температуре –32 °C 43-й армейский корпус генерала Готхарда Хейнрици изо всех сил старался пробиться к ним с запада. Однако немцы никак не могли устранить последнюю девятикилометровую брешь и завершить окружение. 5 декабря Гудериан остановил атаки и уговорил командующего группой армий «Центр» Федора фон Бока позволить ему дать отбой наступлению. Он свернул штаб, располагавшийся в имении Льва Толстого Ясная Поляна, оставив позади семьдесят похороненных поблизости от могилы писателя немцев и четырех русских, повешенных на сельской площади[425].