За спиной ударил первый пулемет, и слух тут не потребовался, его грохот чувствовал весь организм. От столовки тут же полетела всякая дрянь, поднялась откуда-то взявшаяся пыль, словно здание выбивали, как ковер. …Второй. Давай, Токарь, ты можешь, знаю. Третий. Все. Оба, опять… — Ахмет сменил магазин и несколькими очередями подавил шевеленья в коридоре. — …Щас рамы ебнутся. Бля, через минуту ни хуя будет не разглядеть…

Рухнули не рамы, а вся фасадная стена. Лишившись опоры на раскрошенный низ, стена взвизгнула и заскрежетала рвущимся металлом, на секунду повисла под углом и глухо шлепнулась на утоптанный снег плаца. Между стрелками и воющей на разные голоса целью повисло плотное облако пыли. Словно испугавшись, что из этого облака сейчас покажутся идущие на прорыв враги, смолкшие на несколько секунд пулеметы дружно ударили вновь, заглушая пронзительный вой обезумевших целей и сочные глухие шлепки.

…Сейчас бы с РПО туда уебатъ. Да хули РПО, щас бы просто гранат, — отрешенно думал Ахмет, быстро долбя одиночными на каждое шевеление за пыльной завесой. — …А морячок молодец, честно работает. Во как, во! Ишь ты, умеет стрелять-то…

Рядом, по другую сторону от Ахмета, ударила еще одна винтовка. Покосившись, Ахмет увидел Серегу, с головы до ног забрызганного кровью. Прекратив огонь, Ахмет махнул ему — мол, нехуй здесь делать, давай назад, важнее смотреть вокруг, чтоб пулеметчикам сзади не прилетело.

За пылью вновь заскрежетало… Эх, срубят каркас, и крыша упадет. Как их потом добивать. Вроде не падает. Держись. Хоть пару минут еще продержись. Так, кончился опять. Следующий. О, дальний че-то замолчал. Не прихерачили его? Не должно. Ни одного с той стороны. Че-то он больно долго ленту заправляет…

Да, заправлять ленту переломанными пальцами не очень удобно. Стрелять еще хуже; но кривящиеся от боли первые номера, ни один из которых не сберег пальцев, не даром дожили до этого утра. Единственное, о чем жалел каждый из них, так это о том, что перед стрельбой не догадался состыковать ленты. Теперь им приходилось делать это в одиночку, изорванными в лохмотья запястьями, а один из пулеметчиков делал это со сломанными кистями. Но ни один из них не променял бы эту боль ни на что в целом свете, ведь рассчитаться сполна — величайшее из удовлетворений, доступных в нашем мире человеку. Рядом с ним не стояли не то что какие-то там богатства и удовольствия; рядом с местью бледно и дешево выглядит даже власть, и даже сама жизнь.

…Оба-на… Че, все, что ли… — расстроился Ахмет, нащупав вместо следующего магазина лишь холодную руку Райерсона, так же шарящую на снегу в поисках патронов. Патронов больше не было. Впрочем, дело, ради которого он вернулся, было сделано. Осталось только раздать ордена.

Левой рукой Ахмет нащупал под курткой рукоять кухаря и медленно поднялся с колена: ноги немного подзатекли. Рядом распрямился опустивший ствол Райерсон, с черной от пороха мордой. Улыбаясь, Ахмет сунул свою винтовку Райерсону и, когда тот перехватил ее свободной рукой, вбил ему кухаря снизу вверх, под солнечное сплетение. Чиркнув по верхней доле желудка, широкое холодное лезвие пробило диафрагму и легкое, на несколько сантиметров погрузившись в сердечную сумку.

Райерсон застыл, выкатив глаза из орбит, но чувствовалось, что он умрет не сразу, а попляшет еще минут десять. Если не дольше. Так не годилось, этот враг на самом деле помог сберечь несколько жизней. Ахмет взял его за мокрую от пота шею и загнул на ножа, добавив по черенку с колена. Качнув и вырвав из тела нож, Ахмет быстро убрал ноги из-под струи и тихо сказал мертвецу на ухо, отпуская обмякающее тело:

— Вот так вот, морячок. Вот теперь — все.

Завалив Райерсона, Ахмет выдохнул случившееся за последние дни и с наслаждением провалился туда, куда раньше лез, срывая ногти. Теперь удерживаться в человеческом было даже труднее, чем ходить в самую близкую и самую далекую для человека сторону, до которой меньше волоса, но на путь в которую хватает не всякого века.

Машинально обтирая кухаря, невысокий одноглазый мужичок с бородой, где уже не было черных прядей, повернулся спиной к разваливающемуся под крупнокалиберным градом зданию и побрел к крылечку ближайшего модуля, ему хотелось присесть и немного отдохнуть.

Он не заметил, как стих пулеметный грохот, сменившийся многоголосым стоном из-под собравшейся складками металлической кровли. Его больше не интересовали ни люди, суетящиеся вокруг неопрятной пылящей кучи, ни люди под ней; и те и другие были просто пятнышками. Одни злые и радостные, другим было больно, и они умирали. Под пятнышками, в синесерой глубине, начинающейся под снегом, с птичьим стрекотом летали незаметно появившиеся эйе, сбиваясь в клубки и разлетаясь.

…Какие они все же глупые. Что ж вы так кидаетесь все вместе на каждого. Прямо как куры. Таки кажется, что щас услышишь кудахтанье. Вон их сколько, бери любого…

Однако эйе не спешили набрасываться на эту россыпь, их серые тени быстро выклевали подходящее и утащили вниз гаснущие лохмотья. Подходящего оказалось очень мало. Трепеща и переливаясь, они окружили лужу напрасно вытекающей жизни и висели под снегом, жалобно и нетерпеливо гудя.

Эйе не хотели их, их человеческое уже принадлежало кому-то, догадался Ахмет. Вот оно, значит, как. Значит, человеческое может уйти и при такой жизни, покинув человека не спокойно глядящим в лицо течению Реки, а ввергая его в окончательную слепоту, оставив лишь желание срать и жрать. И убивать других, чтоб на одного приходилось жратвы, как на сотню. Даже на тысячу. Вот почему у них нет человеческого — оно мешало бы им так жить, и кто-то очень сильный забрал его у них, превратив в ходячее мясо, без шанса сделать из своей жизни что-то другое.

Лопаясь один за другим, их пятна гасли под всей гармошкой крыши, но серые тени все так же бестолково метались под снегом, делая рывки в сторону очередного рвущегося и гаснущего пятна, и все так же разворачивались на полпути.

…Земля не хочет их крови. Земле не нужна такая кровь. Ладно. Сейчас…

Тяжело встав со ступенек крылечка, человек побрел вдоль строя разноцветных нарядных коробок. Он шел не глядя по сторонам, словно до смерти надоевшим маршрутом, а через несколько модулей повернул и скрылся в проходе.

Когда человек вернулся, сгибаясь под тяжестью квадратной пластиковой емкости, часть разорвавшейся крыши уже зацепили найденным на хоздворе хамвиком и сдернули с груды тел. Перемешанная с обломками мебели куча мяса исходила паром и звуками, от которых сдавливало горло. На снегу, в стороне от кровавого пятна столовой лежала неподвижная шеренга с руками на голове, с головы до ног мокрая от крови. Было видно, что, повыдергав оттуда живых, никто не решается закончить дело.

Человек опустил пронзительно-голубую емкость на край протяжно загрохотавшего листа профнастила и запрыгнул сам. Оттащив емкость к самому дальнему углу, с натугой поднял ее и начал лить какую-то желтоватую жидкость в щели между мятыми листами, в разбитые световые проемы, словом — всюду, где можно было достать шевелящихся и стонущих под этим куском крыши. Тщательно пролив то, что оставалось под неубранным куском крыши, человек спрыгнул вниз. Обнеся гулко глыкающей струей открытую часть, он бросил в кучу пустую емкость и ушел.