Я кивнул.

— Как не знать. Триединство лекаря, мага и учёного мужа.

— Вот-вот — учёного, чёрт его дери, мужа. — Тнельх недобро ухмыльнулся и, с трудом сдерживая охватившие его эмоции, нервно побарабанив пальцами по столу. — Из-за того, что наш умник Солращ, хотел знать всё обо всём, и погиб двадцать восемь лет назад доблестный дракон Руанмг-Тнельх-Солращ.

— Как это произошло? — тихо спросил я.

Тнельх поднял бокал, отхлебнул вина и, прежде чем ответить, сам задал вопрос:

— О зеркалах сагасов Фессалии слышал?

Я кивнул:

— Конечно. Пишешь на таком зеркале кровью, и надпись проявляется на лунном круге.

— У тебя такое есть?

— Нет.

— А вот у меня было.

— И что?

— Да ничего. — Тнельх вновь пригубил вино, потом какое-то время молчал, что-то припоминая, и после небольшой паузы спросил: — Вот скажи мне, брат, как маг магу, что такое магия?

Вопрос был неожиданным. Я удивлённо хмыкнул, почесал затылок и ответил так:

— Ну, грубо говоря, магия — это совокупность нетехнических приёмов воздействия на природу и живых существ.

— И точка?

— И точка.

— И ведь нас с тобой, брат, не особо волнует, как оно всё устроено? Ведь так?

— В принципе — так. Необъяснимо и хрен с ним. Лишь бы работало.

— Всё правильно, нас, магов, не волнует. А вот кое-кого волнует. Кое у кого мозг чересчур пытливый, а ручки шаловливые.

— Это ты об учёных? — спросил я, сообразив, куда он клонит.

— О них, — подтвердил он. — Хлебом их не корми, с бабой не ложи, но дай ковырнуть потаённые пружины. Вот и вышло: стащил у меня Солращ зеркало сагасов, стал с ним экспериментировать и до того доэкспериментировался, что однажды отразился в нём. Причём, полностью. С концами.

— А что помешало вернуться?

— В лаборатории крыса белая жила.

— Что — хвостиком вильнула? — спросил я.

— Вильнула тварь лабораторная, — горько усмехнулся Тнельх.

— Вдребезги?

— Вдребезги.

— А склеить не пробовали?

— Шутишь или издеваешься?

Я не нашёл, что ответить, и на какое-то время наш разговор умолк.

Пока длилась пауза, я потягивал вино, а Тнельх наблюдал за полётом дельтаплана, сумасшедший пилот которого закладывал такие виражи, что казалось — вот-вот свалиться в штопор и рухнет в воду. Но не свалился. И не рухнул. А всё кружил и кружил на честном слове и одном крыле. Сокол сталинский.

Я первым нарушил тишину, спросив:

— Слушай, брат, скажи, а как это оно — не быть драконом?

— Хреново, — признался Тнельх и жестом попросил подлить вина. Я налил до краёв, он выпил махом, поставил бокал на скатерть и, промокнув губы салфеткой, сказал: — Первые три года — не веришь, ещё три — тоскуешь, а потом какое-то время живёшь на автопилоте, чисто зомби. Ну а дальше, когда уже кровь станет совсем красной, — либо смиряешься, либо… — Он резко провёл ребром ладони по горлу. — Я, к примеру, смирился, а Руанмг не смог. Ушёл за край. У тебя курить есть?

Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:

— Летать тянет?

— Всё меньше и меньше, — закурив, ответил он.

— А читать Книгу Завета?

— Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга — сразу. — Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: — А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?

— А как её называть?

— Вообще-то, Книгой Исповеди.

— Первый раз слышу.

— Поди молодой ыщо. Сколько тебе?

— Четыре с половиной.

— Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты, вообще-то, чувствуешь, что с Книгой что-то не так?

— Очень даже чувствую, — сознался я. — Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.

— А потому что не несёт Книга никакого завета. — Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: — Она исповедь принимает.

Для меня это прозвучало откровением.

— Это как понять? — пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.

— А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга — тебя, — сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.

— То есть?

— А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью — рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.

— А смысл?

— Тут целых два смысла — физиологический и высший.

Становилось всё интересней и интересней, я слёзно попросил:

— Просвети, брат.

— Запросто, — легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять. — Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить всё, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?

— Нет.

— А и не надо. А сколько в унции драхм?

— Это помню. Восемь.

— Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы — забыл бы давно. Врубаешься, о чём я?

— Врубаюсь. Другого не понимаю — почему раньше я этого про Книгу не знал?

Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнёс менторским тоном:

— Всякому овощу своё время.

Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:

— Ну а второй?

— Что «второй»? — не понял Тнельх.

— Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе ещё и некий высший смысл.

— А-а. Ну, да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконом нечего будет поведать Книге нового и тогда свершиться Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.

— Надо полагать, что это будет эра драконов?

— Надежда — наша религия и Высший Неизвестный пророк её.

Закрепляя в сознание всё только что услышанное, я произнёс вслух:

— Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит всё. Так?