— сказал Андрей. — Догадался, когда увидел, как эти люди торопливо гонят свои плотики, удирают.

— Зряшное дело, — махнул рукой Мусий Иванович. — Мучаются на воде с весны и до поздней осени, по пятаку зарабатывают в день. А камни, лихо в угол, как торчали, так и торчат. Кто соображает — пройдет, а у кого нет ума — пускай лучше на волах ездит.

Жил Полторак в Каменке, но дома, как признался он Андрею, редко бывал. Занимался тем, что проводил купеческие суда, шедшие с товаром вниз, в Херсон, через пороги. Знал все безопасные проходы среди подводных валунов, умел, как никто, управлять судном на разбушевавшейся быстрине Днепра. Сам не из пугливых, Чигрин был в восторге от его самообладания и невозмутимости, когда вышел с ним вечером на байдаке спасать людей с дуба, наскочившего на камень среди порога.

Чтобы добраться до потерпевших, нужно было пройти сверху все водовороты, миновать камни, скрывавшиеся под водой. Но Мусий Иванович с такой уверенностью вел свою громоздкую лодку, будто они шли днем по вольному спокойному плесу. Когда сняли с разбитого суденышка четверых перепуганных людей, Андрей мысленно поблагодарил судьбу, которая свела его с Полтораком. Давно уже не приходилось испытывать ему чувства гордости и самоуважения.

Мусий Иванович тоже с любопытством присматривался к Чигрину, которому ничего не нужно было: говорить и показывать дважды — все схватывал на лету. За неделю изучил порог не хуже любого местного лоцмана. Порывался к Ненасытцу, хотел и с ним помериться силой. Однажды он сказал Полтораку об этом своем намерении.

— А что, лихо в угол, на той неделе и пойдем, — согласился Мусий Иванович. — Нужно же будет суда проводить, вот и пошепчемся с Дедом, чтобы не запутывал их в своей бороде.

Лоцман не бросал слов на ветер. Отправились, как только забрезжил рассвет. Семь верст до Сурского порога прошли без передышки. Левко был за рулевого, а у них аж вода вскипала под веслами.

Еще виднелись и шумели позади обе окутанные пеной лавы порога, а уже нарастал, усиливался новый клокот взбунтовавшейся воды. Мусий Иванович пересел к рулю.

— Слышишь, как плещется, лихо в угол, будто там стирают тряпье в корыте? — кинул Андрею, направляя байдак в неширокий проход между двумя островерхими камнями. — Погибельный порог. Лоханский. Ворчит, поплескивает водица в нем, а потом как крутанет, что и света белого не увидишь, лихо в угол... Падайте на дно, хлопцы! — прервал он свой рассказ. — Сейчас начнется.

Лодку дергало, подбрасывало. Андрей даже подумал, что они ударились о камень. Посмотрел вперед, и в глазах аж зарябило от черных, зеленоватых, крутобоких и еле заметных под водой валунов. Самый крупный из них ревел, угрожающе тряс мохнатой пенной бородой уже совсем близко от байдака. Рядом торчали, курчавились белыми кудельками другие. Андрей подобрался, напрягся, ожидая страшного, неотвратимого удара, но когда столкновение казалось уже неминуемым, байдак неожиданно развернулся почти поперек реки и понесло его взвихренным потоком вдоль высокой разбушевавшейся лавы.

Когда миновали и этот порог, Мусий Иванович снова передал руль сыну и посмотрел на Чигрина.

— Признайся, Андрей, — прищурил улыбающиеся глаза, — правда же думал, что здесь нам крышка?

— По правде сказать, думал, — не стал возражать Чигрин. — Как вам удалось развернуть лодку?

Полторак зачерпнул ладонью речной воды, брызнул в разгоряченное лицо, крякнул от удовольствия.

— А порог, Андрей, — повернулся он к парню, — все равно что конь норовистый. Силой его не укротишь. Слабину его знать надо, тогда и не полетишь торчком. А уж когда оседлал, не дергай. Пускай несет, только подправляй легонько. Он умается и будет как шелковый, лихо в угол.

— Коней объезжать мне приходилось, — сказал Чигрин.

— Значит, и здесь управишься, лихо в угол, — положил руку на его крутое плечо Мусий Иванович. — Запомни, перед этим здоровенным камнем есть еще один, под водой, невидимый. Вот он и сбивает течение. Надо только не прозевать и рулем помочь лодке. Понял? — Он утерся рукавом и взялся за весло. — Если уж на Лоханском пороге спотыкаться, то про Ненасытецкий и думать нечего.

И снова, раскинувшись почти на версту вширь, вольно нес свои воды к морю Днепр. Солнце уже поднялось над горизонтом, и вода переливалась в его лучах разными красками. Гребя, Андрей с любопытством осматривал дикие кручи, голые и поросшие деревьями острова. Неподалеку от высокого правого берега из воды выступала отвесная скала. А почти напротив, посреди луга, возвышалась другая, такая же стремительная и островерхая. В груди Чигрина будто что-то встрепенулось. Он вспомнил слепого кобзаря, который пел когда-то на ярмарке в Новоселице о двух каменных столбах на Днепре.

В его длинной песне речь шла о временах далеких, седых, когда над безлюдными степями только орлы парили, а в высоченных травах дикие звери прятались. Подошли к Днепру тогда, пел кобзарь, две дружины. Одна из них русская, другая — турецкая. Встали на берегах реки и начали перекликаться, угрожать одна другой. Никто не хотел поступиться землей. И тогда из одной пещеры на середину Днепра выплыл в лодке седобородый дед и крикнул обеим дружинам, чтобы не бранились, а померились силой: чей воин дальше кинет тяжелый камень, того дружина и остается в этой степи. И вот вышли на прю, всплыл в памяти Чигрина высокий голос кобзаря, два могучих богатыря. Первым кинул огромный обломок скалы турецкий воин. Летел этот обломок, летел, да и бултыхнулся в воду неподалеку от берега. Тогда размахнулся русский богатырь. Загудело и застонало вверху. Бросились врассыпную турецкие воины, потому что эта скала перелетела Днепр и падала прямо на их головы. Так и остались русские на этой земле. А скалы возвышаются до сих пор.

Когда проплывали мимо скал, Чигрин пересказал Мусию Ивановичу старинную песню кобзаря. Поинтересовался, знает ли он легенду об этих каменных столбах.

— Слыхал когда-то, — ответил лоцманский атаман Полторак, — хорошая сказочка, лихо в угол. А я тебе другую расскажу. Только не сказочку, а быль. Хотя и давненько уже это случилось, но люди помнят.

— Что помнят? — не удержался Андрей.

— Все, лихо в угол. И добро, и зло. Ничего не забывается на этом свете. Видишь вон рыжую скалу, — указал глазами Мусий Иванович на высокий остров, прилепившийся к правому берегу. — На ней когда-то войсковой есаул Короп молодого парня своего замордовал. Говорят, скала после этого рыжей стала.

— Он