Остапа Мандрики. До сих пор еще перед глазами стояли беленная известью хата приветливого слобожанина, неогороженные левады, поросшие кустами мелколесья широкие овраги, где в густой траве зрело огромное множество ягод. Будто дохнуло терпким запахом лугов, на которых косили черные от летнего загара половичане.

— А зачем ему покупать? — поднял исклеванное оспой лицо Перейма. — Велела царица строить город — вот и строит. Разве лишь за старую хату дадут какой-нибудь грош хозяину, а землю князь и так своей считает, слышали же, как он называется — наместник, то есть саму императрицу Екатерину замещает здесь, — ткнул вниз коротким узловатым пальцем. Петро слушал тихий, воркующий голос седого боцмана, а у самого не выходило из головы, как они с Чигрино покинув тогда Половицу, едва не попали в новую беду.

...Понравилось им тут, у Днепра, — не так печет солнце, как в степи, сладкой земляники от пуза, воля, которой они так жаждали. Может, потому и не спешили, как и советовал Остап Мандрика, в Новоселицу наниматься в чужую упряжку. Пошли вдоль берега вниз, выменивая у крестьян и рыбаков харч за плетеные корзинки. Так и шли, пока не очутились напротив большого, покрытого лесом острова, тянувшегося версты на четыре вдоль берега. Он сразу же привлек их внимание. Сизые, будто задымленные, лозняки, развесистые дубы и ольха, заросли ежевики, дикого винограда и хмеля манили к себе прохладой, уютом, той дикой таинственностью, которая всегда разжигает мальчишескую фантазию.

До песчаной косы острова было саженей тридцать, не больше. Проплыть с одеждой на голове такое расстояние не представляло трудностей. Но когда оказались на острове, увидели, что он не безлюдный, как думали. На опушке между дубами и осинами виднелась. хата под гонтом с загоном для скота и деревянной ригой на столбах — наверное, в половодье невысокий остров затопляло.

Они даже обрадовались этой хате. Значит, можно будет пожить на острове, размышляли вдвоем, если хозяин даст им пристанище. А они отработают за это, ведь все умеют делать.

Хозяин — короткошеий, горбатый человек (один глаз у него был широко открыт, даже вытаращен, а другой все время прищурен), сразу же согласился взять их к себе в «помощники» — так и сказал. Накормил их, отвел в ригу, закрыл дверь и, хотя солнце еще висело над кручами, сказал, чтобы ложились («там, на помостье, рядна и тряпки») и хорошо выспались, потому что ночью разбудит их на работу.

Они терялись в догадках, что же это за ночные дела у хозяина, в чем они ему будут помогать здесь, на острове? Андрей заверял, что будут ловить рыбу, которая якобы ночью поднимается на поверхность, и тогда ее легко бреднем тащить на берег. Он же сомневался, потому что не видел на подворье этого человека никаких рыбацких причиндалов, да и сам хозяин почему-то не представлялся ему рыбаком.

Хотя и не привыкли они ложиться засветло, утомленные дорогой, не заметили, как и уснули. Когда же хозяин разбудил их, было уже темно. Над островом стояла тишина. Даже сверчки умолкли в траве. Только волны плескались на песчаных косах да иногда глуховато пугукал сыч на каком-то дереве. Горбун дал каждому по куску толстой веревки, вывел их еле заметной в густых зарослях тропинкой к реке и, нырнув в прибрежные кусты, вытащил оттуда крепко сколоченный плот. Втроем они столкнули его на воду и погнали, орудуя длинными шестами, к берегу.

Дальше происходило что-то удивительное и непонятное. Приказав молчать и не поднимать шума, хозяин повел их в балку, где за загородкой паслись телята и годовалые бычки. Здоровенный пес, охранявший загон, взлохмаченным клубком метнулся под ноги, но, приблизившись к горбуну, заскулил, упал на передние лапы и начал ластиться, хотя в их сторону посматривал настороженно.

Мягкой, кошачьей походкой человек подкрался к одному молодому бычку, осмотрел его со всех сторон, провел ладонью по спине и, велев спутать веревками его задние и передние ноги, умело повалил на землю. Петро успел заметить, как сверкнул в руке сгорбленного хозяина нож, почувствовал, как дернулся притиснутый коленями к земле бычок. В груди у Петра похолодело. Со страхом ждал, что вот-вот брызнет из перерезанного горла бычка кровь и обмякнут его упругие бока. Но крови не было, бока вздымались, и, когда горбун, поколдовав над поваленным животным, выпрямился и шепнул, чтобы сняли путы, бычок тоже встал на ноги и, взбрыкнув, побежал прочь.

Они спутали для хозяина еще нескольких бычков и вернулись на остров перед самым утром. Долго не могли уснуть, обдумывая необычную ночную работу. Не сомневались, что принимали участие в каком-то жульничестве, поэтому договорились, что утром попытаются незаметно исчезнуть. Но до самого вечера им не удавалось осуществить свой план. Молчаливый хозяин не спускал с них прищуренный цепкий глаз, а когда легли спать — запер дверь риги снаружи. Плохо знал он своих неожиданных «помощников». Что для них — худющих, ловких, жилистых — был железный крючок на двери! Оторвали одну дощечку под крышей, чтобы пролезли голова и плечи, и выбрались по одному из запертой западни-риги.

И лишь спустя некоторое время, уже в Новоселице, когда горбун был пойман с поличным, узнали, чем он занимался. И не могли надивиться изобретательности молчаливого островитянина. А оказалось, что он воровал скот в помещичьих экономиях, да и крестьянские скотные дворы не обходил. И делал это не так, как делают все воры, а по-своему. Выбирал по ночам самых лучших телят или бычков, надрезал у них на шее шкуру, вкладывал под нее медный грош, смазывал надрез севрюжьим клеем, который всегда держал при себе, и выпускал помеченную скотинку. Когда же она вырастала — являлся к хозяину или эконому и требовал вернуть ему «пропажу». Если же хозяин возмущался (что всегда и случалось), горбун показывал метку — давний надрез на шее, который успел зарубцеваться и надежно хранил медный грош. Оторопевшему хозяину не оставалось ничего другого, как отдать жулику собственного бычка или телку, еще и извиниться перед ним...

Чем выше поднимались они по холмистому берегу, тем все больше становилось людей. Неподалеку от окруженной солдатами площади, где должны были закладывать собор, толпились каменщики, пильщики, землекопы, гомонили загорелые уже на майском солнце плотогоны, сплавлявшие по Днепру лес на Монастырский остров. Один из них, увидев Гната Перейму, поздоровался.

— Ваши каторги еще не распилили на дрова? А то, — глянул насмешливо на гребцов, — присоединяйтесь к нашей ватаге, веселее будет.

— Тебе, Ярема, лишь бы шутить, — назвал его по имени Перейма, — а