Никритину вдруг вспомнилось, как он сам говорил Кадминой: «Я не выставляюсь!» Это сопоставление неприятно поразило его. Подумалось: «Чего ж ты фырчишь? Того же поля ягода...»

Еще один стал ворошить его полотна.

«Неужели у нее есть что-то с этим пижоном?» — вновь с неосознанной ревностью подумал Никритин.

Сухо стукалось дерево подрамников, взгуживало набрякшее от краски полотно. Непринцев смотрел, помалкивал. Вопросов не задавал. Это несколько примирило Никритина с ним.

Кадмина сидела, опустив ресницы, и лениво качала ногой, время от времени шаркая подошвой. Наконец встала, подошла к окну. Перегнувшись, выглянула во двор. Забелела незагорелая кожа позади колен, на сгибах ног, напряглись мускулы икр.

Никритин прищурился. «Хорошие ноги, без боковых искривлений... — как-то привычно-профессионально отмечало сознание. — Хорошие. Сильные».

— К вам идут... — обернулась она вдруг и, заложив руки за спину, оперлась ими о подоконник.

На деревянных ступенях наружной лестницы застучали шаги.

Ввалились Шаронов и Афзал. В комнате стало шумно.

«Уж этот институт знакомств и взаимных представлений! — морщился Никритин, втянутый, однако, в игру. — Как при встрече двух стай церемонных обезьян!»

— Слушай, старик! Мне дали выступить как представителю не золотой, но все-таки молодежи, — задергался, пошел морщинами от смеха Шаронов. — Я уж им выдал!..

— Представляю... — усмехнулся Никритин.

— Смеешься? Хорошо... — неожиданно зло выставил плечо Афзал. — Почему сам не был? Где пропадал, когда нас ругали?

— Понимаешь, насыпалась эта искусствоведша Амерник, — пояснил Шаронов. — И хулиганы-то мы от искусства, и горлопаны, и багажа у нас ни черта, извиняюсь, нету...

Так же внезапно, как вспылил, Афзал рассмеялся:

— Игорь смотрит на нее — хорошо? — и говорит... Ха-ха... И говорит: багажа у нас действительно маловато: весь укладывался в солдатском вещевом мешке. Но время есть — наживем!.. Тем более, что в этом вещевом мешке принесли в Москву не кастет с Бродвея, выменянный у союзника-янки, а Дрезденскую галерею, спасенную от гибели.

А Шаронов уже стоял рядом с Непринцевым, перекидывал подрамники, что-то объяснял.

Кадмина пошла к ним.

— Кто такие? — посмотрел ей вслед Афзал.

Никритин сжал рукой колючий подбородок, тоже глянул на Кадмину.

— Она? Ну... знакомая... — сказал он. — А этого первый раз вижу сегодня. Говорит — поэт.

— Похож... — убежденно кивнул Афзал.

— На кого? На поэта? Ха, чудак!.. Разве поэты бывают на кого-то похожи? Если похож — уже не поэт! — Никритин направился к рукомойнику, над которым висело пятнистое зеркальце с отбитым углом. — Иди к ним, я побреюсь.

Взбив пену, он намылился, стал осторожно выбривать подбородок — твердый, с ложбинкой посредине. Афзал все топтался рядом, не уходил. Никритин покосил глазами:

— Что, съезд уже закрылся? Или удрали?

— Удрали. На выборы Правления не остались. Хорошо, ну и что? Мы же — не делегаты съезда!

— Было еще что-нибудь интересное?

— А!.. Спорили — посылать на московский съезд Волика Барсова, не посылать, У него ведь тоже нет мандата... Скурлатов тебя спрашивал. Куда ты, в самом деле, вчера пропал?

— Шел бы ты к ним... — процедил Никритин, перехватив бритву и берясь за ухо, которое, казалось, само оттопыривалось в сторону галдежа у его полотен.

Ораторствовал Шаронов:

— Это — «Жизнь». Но жизнь еще только эмоциональная, не одухотворенная интеллектом. Телячий восторг. Гимн эмбриональной памяти о золотом веке.

— А мне нравится! — категорично вклинился голов Кадминой.

— Это вы напрасно. Здесь что-то есть... — вплелся и голос поэта. — Не коснешься, так подумаешь...

Никритин даже обернулся: не мог понять — приятно ему или нет подобное признание.

— Конечно, мысль здесь абстрагирована... — продолжал Непринцев. — Я не говорю, что это абстракционизм. До этого еще здесь — как от Земли до Венеры. Но неужели и сейчас абстракционизм ни до кого из нас не доходит? Так-таки никто и не занимается?

— Нет. Измом не занимаемся! — привычно ощетинился Шаронов. — Мы, слава создателю, немного рисовать умеем. А из этих... ваших... девять десятых приличного рисунка не сделают. Фарцовщики от искусства — вот они кто!

Никритин подмигнул Афзалу и снова принялся за бритье.

— Что ж, и Пикассо — фарцовщик? — вкрадчиво, не теряя равновесия, возразил Непринцев.

— Пикассо! — Шаронов от возмущения чуть не в знак параграфа свился. — Не так страшен Пикассо, как он иногда малюет. В основе своей он реалист. Рисунки его знаете? «Девочку на шаре» видели? Старик гениален — и идет своей дорогой.

— Вы с ним спорите всерьез, — уже как-то примирительно сказала Кадмина. — А он же вас просто разыгрывает. В живописи он полный профан. Да-да! Он абстрактно — за абстракционизм. Не зная реалистов. Где уж там Пикассо, он нашего Дейнеки не знает!

— Я спортсмен... — начал Непринцев.

— Прибавь еще: ватерполист! — перебила Кадмина.

«Ага, значит, где-то на водной дорожке и встретились», — отметил про себя Никритин, вспомнив, как она плавает.

— Я спортсмен... — не глядя на нее, слегка пригнул голову Непринцев. — Я спортсмен — и всегда готов поспорить. Но не по принципу «сам дурак»... Конечно, имениннице все дозволено — и я молчу.

— Именинница? Вот как? — обернулся Никритин, вытирая остатки мыльной пены на щеках. — Не знал...

Он бросил полотенце на диван и подошел к составленным у стены полотнам. Подумав, взял этюд. Тот самый, с шиповником, сделанный в день знакомства с ней. Перевернув, написал угольным карандашом по ворсистому обороту: «В память об удачной неудаче». Уже написав, внутренне поморщился: слишком по-шароновски. Но, мгновение помедлив, протянул этюд Кадминой.

— Спасибо! — сказала она, и впервые Никритин увидел ее лицо смущенным. Как у подростка. Розовеющим сквозь ранний загар.

— Свинство все-таки: все выпил! — сказал Шаронов, глядя на пустую бутылку из-под коньяка. — Даже нечем отметить...

— А отмечать будем у меня! — засмеялась Кадмина, переглянувшись с Никритиным. И снова ее лицо преобразилось. Теперь он видел ее смеющейся.

Какой же звонкой, оказывается, она может быть — девушка из плоти и крови, а не только подходящая модель