— Встань, Гюстав. Я давно уже жду тебя.

Пораженный француз поднимает голову, и взору его открывается картина сколь волнующая, столь и приятная. Прямо перед ним на небольшом подиуме восседает женщина такой исключительной красоты, что мужское естество Дюрвиля не в силах противостоять ее чарам. Будь Дюрвиль добрым католиком, он, возможно, вспомнил бы дьяволицу, искушавшую святого Антония, будь он знатоком живописи, несомненно, решил бы, что прекрасная незнакомка сошла с полотен Рубенса, однако и без того обворожительница соответствовала идеалу возлюбленной в представлении простоватого бургундца. Это была дородная, поражавшая воображение своими формами красавица, роскошные рыжие волосы которой развевались на ветру огненными языками, а взгляд изумрудно-зеленых глаз говорил так много сердцу мужчины, что, находясь на месте Гюстава, любой из его сослуживцев давно уже пил бы нектар страсти из жарко пылающих влажных уст красавицы. Но полковник Дюрвиль не чета записным ловеласам, готовым волочиться за любой юбкой. Уж кто-кто, а он знает женское коварство — поверь только этим бестиям! — и еще ни одна из дочерей Евы за всю его полную приключений жизнь не доводила Гюстава до любовного безумства, еще ни одной чертовке он не позволял поставить себя в положение ничтожного раба. И сейчас он из последних сил старается избежать искушения, призывая на помощь остаток воли, в непреклонности которой еще несколько мгновений назад и не думал сомневаться. Неизвестно, сколько времени он еще мог бы находиться в подобном двусмысленном положении, если бы опять не прозвучал роковой голос:

— Чего же ты ждешь, Гюстав? Иди ко мне.

В этих словах Дюрвилю не слышится ни нотки раздражения, он лишь чувствует в них источник той нечеловеческой силы, которая гнала его по пустыне, и понимает, что этого приказа уже не ослушается. Тем временем красавица протягивает ему большой хрустальный бокал с напитком кроваво-красного цвета; в другой руке она держит прекрасную розу, словно пропитанную кровью. Глаза Гюстава начинают привыкать к чудесному зрелищу, и он видит, что подиум, на котором покоится женщина, представляет собой большой круг, обтянутый грубой кожей, вывернутой наизнанку, изборожденный какими-то морщинами и рубцами, покрытый бурыми пятнами, поразительно напоминающими опять же запекшуюся кровь.

Гюставу трудно оторваться от созерцания этого странного круга, но рука его уже тянется к бокалу. Одним богатырским глотком полковник осушает его содержимое, пытаясь сравнить вкус питья с каким-нибудь знакомым вином, но понимает, что ни одно самое старое вино несопоставимо с этим божественным нектаром, собравшим в своем букете достоинства, кажется, всех известных ему изысканных напитков! Еще ни одно вино не радовало так душу Дюрвиля, еще ни одна женщина не подносила ему подобное питье.

Великолепная истома охватила все его члены, сложное чувство благодарности в сочетании с доселе неведомой нежностью к этой чародейке владело всем его существом. Завороженный Гюстав не замечает, как в руке его оказалась роза, но вот он сжал стебель, и кровь капает из пальца — разве бывают розы без шипов? Ах этот укол! Словно в самое сердце поразил легионера розовый шип, и в тот же миг страстный порыв наконец бросает его на ложе любви. Вот он уже в объятиях неотразимой обольстительницы.

В эти блаженно долгие, трагически быстротечные часы всепоглощающего неземного наслаждения перед взором Дюрвиля вереницей чудесных видений проносятся самые сокровенные, самые несбыточные мечты: вот он со своими верными драгунами врезается в боевые порядки русской кавалерии, рубит направо и налево, враг обращен в бегство, но везде его настигают легионеры Дюрвиля. И вот уже сам Кутузов слезно умоляет полковника не лишать его жизни и передать Императору, что русская армия готова капитулировать: вот он уже не полковник, а маршал Франции, и сам Наполеон вручает ему полководческий жезл за заслуги перед Отечеством; вот он, убеленный сединами старик, сидит в плетеном кресле во дворе своего уютного дома, а вокруг носится неугомонная стайка внуков, и он, счастливый, не нарадуется их веселым забавам, а вот и мраморная плита на старом кладбище с надписью: «Здесь покоится маршал Дюрвиль, верный сын Франции. Мир праху твоему!» И одна мысль служит фоном этому шествию образов в сознании Гюстава: «Вот оно, единственное, подлинное счастье! Вот оно, высшее блаженство!» А в ушах покровительственный победный шепот Всемогущей Госпожи: «Я отдам тебе все, все счастье твоей жизни сразу!» И словно все его силы, мощь здорового мужского тела перетекают в нее, выжатые по капле. Лаская прекрасную колдунью, Гюстав чувствует, что та отдается без любви, словно богатая куртизанка, предлагающая себя новому любовнику в надежде испытать доселе неведомые оттенки ощущений, получить очередную порцию плотского наслаждения, но все это только распаляет и без того бурно разыгравшееся воображение темпераментного француза…

Дюрвиль проснулся так же внезапно, как уснул. Крик петуха, донесшийся из деревни, иглами впился в уши, и страшная догадка вмиг пронзила мозг: «А ведь это мой первый проигранный бой!» Такой мысли было достаточно, чтобы окончательно пробудить полковника. С губ его сорвалась молитва: «Боже, силою Святого Креста отведи от меня дьявольское наваждение!» Рука сама собой поднялась для крестного знамения, и вдруг Гюстав увидел застывшую на пальце капельку крови. С этого часа душа его была безнадежно отравлена предчувствием: сегодняшний бой будет для него последним.

С утра Себастьяни ощущал прекрасное расположение духа. Он был уверен в удачном исходе предстоящего сражения и совершенно избавился от гнетущих мыслей о судьбе сына. Будущее старинного рыцарского рода уже не беспокоило его: он знал, что Провидение не оставит семью Себастьяни.

Причиной столь скорой перемены настроения был вещий сон, который генерал увидел ночью. Ему снилась прекрасная дева, вызывавшая в памяти образы античных богинь и даже на какое-то мгновение показавшаяся ему знакомой. Эта Венера Каллипига откровенно домогалась его ласк и призывала сойти к ней на ложе, поразительно напоминавшее знатоку древностей варварский щит, виденный им в коллекции известного парижского мецената. Коварная искусительница протягивала ему бокал амброзии, словно приготовленной из лепестков изумительной пурпурной розы, которую дама готова была предложить ему вкупе с вином страсти. Как знать, устоял бы Себастьяни перед бесовскими чарами, не произойди следующее: пальцы, державшие хрустальный фиал, разжались еще до того, как генерал успел оценить пикантность положения. Таинственный напиток пролился на землю, а француз, словно подгоняемый неведомой силой, собрал осколки и спрятал их в шелковый фуляр. На этом сон и закончился, но, пробудившись, Себастьяни еще некоторое время был погружен в размышления об увиденном.

Посетившие его в ночи образы он истолковал в самом выгодном для себя смысле и этим весьма потешил собственную гордыню. Падение бокала он расценил как решительный отказ шевалье от позорного прелюбодеяния и, хотя, конечно, знал за собой проделки, достойные самого Дон Жуана, предпочел счесть такой отказ указанием свыше на его подлинную сущность — священное благоговение перед супружескими узами, скрепленными самой Матерью Церковью, в сочетании с благородным презрением ко всякому намеку на адюльтер. А то, что осталось от бокала, было собрано, конечно же, в память о блестящей победе, одержанной им — генералом доблестной французской армии — над воплощением самого врага рода человеческого, — в этом христианский воин был убежден совершенно.