Немалую роль в этом процессе сыграла и национальная идея. Итальянский философ и юрист Джованни Доменико Романьози в своей работе «Scienza delle constituzioni» (Наука о конституциях) выдвинул начало национальности – как высший принцип международных отношений, и независимость каждой нации – как новое начало политического равновесия. Он соединил национальную идею и принцип легитимности, и нацию он определил как население, которому природой задано некое географическое и духовное единство.

Уже после объединения Италии, выступая в Турине, Массимо д’Адзельо произнес фразу, ставшую одной из наиболее видных в богатейшем репертуаре итальянских крылатых выражений. «Abbiamo fatto l’Italia, ora dobbiamo fare gli italiani». (Мы создали Италию, теперь мы должны создавать итальянцев).

Некоторые считают, что эта ставшая программной для Италии фраза была сказана графом Камилло ди Кавуром. Это не так, но, впрочем, это не так и важно. Важно то, что с тех пор итальянские правители всевозможных политических окрасок только тем и были заняты, что «создавали итальянцев». Из массы крестьян прошлого, не ведавших никакой общности за пределами тени соседней колокольни, делали общество граждан, сознающих свои обязанности перед родиной, а также свои права, за которые нужно бороться. А прежде всего – делали борцов против папского гнета и иностранной оккупации, для которых имя мятежного монаха-доминиканца Джордано Бруно, сожженного на костре инквизиторами, стало боевым лозунгом.

Итальянские патриоты в эпоху Рисорджименто усматривали главную проблему Италии в отсутствии внутреннего единства. В популярном тогда гимне итальянцев, написанном осенью 1847 года молодым поэтом Гоффредо Мамели на музыку композитора Микеле Новаро и впоследствии ставшем государственным гимном Италии, говорится:

И в самом деле, люди во всех итальянских «удельных княжествах» кое-как принадлежали к итальянскому культурно-историческому кругу, все худо-бедно говорили по-итальянски. Но, к великому огорчению патриотов-интеллектуалов, они не ощущали никакой общности с такими же людьми, говорящими на том же языке в соседней деревне. Кроме того, особенно на юге страны, жители вообще не желали общаться между собой по-итальянски, а говорили на разных наречиях, которые, впрочем, тоже восходили к латыни.

В Италии народ не имел никакого другого средства единения, кроме церкви. Слово священника было единственным правилом для масс, в которых слово «Италия» не возбуждало никаких воспоминаний об общем величии, так что национальное чувство без посредства духовенства не могло проникнуть в народ. А без его содействия итальянцы могли принять свободу только извне.

Конечно, в Риме, в Неаполе, Венеции, Флоренции и Турине имелись свои представители прогресса, свои «друзья народа». Там смешивались все учения – от социальной философии Урбано Лампреди до политической ненависти к Австрии карбонариев, от революционного разрушения монархического правления Джузеппе Мадзини до ненависти ко всему чужеземному Джованни-Баттиста Никколини… Но все они сходились в двух неразделимых желаниях – итальянской независимости и радикального преобразования римской власти.

Публицист Г.Е. Благосветлов в журнале «Русское слово» писал о тогдашней Италии так: «Если Росси справедливо заметил, что «нация, подобно отдельному существу, готовит себе блистательные успехи в тот день, когда она сосредоточивает все силы ума на одном пункте», то Италия, благодаря общим усилиям своего ученого и литературного сословия, не долго будет ожидать этого дня. Народное воспитание ее начато; оно куплено необыкновенными жертвами, – остается продолжать его. С помощью его Италия создаст себе национальное единство и независимое будущее За победами следуют поражения, за революциями – реакции, но за народным образованием никогда не возвращается варварство. Идеи медленно проходят в массы, но раз занесенные в сердце их, они приносят десятеричный плод за труд и пот сеятеля. Когда Италия примет свое единство не от руки диктатора, не от случайной конституции, не как милостыню из Тюильрийского кабинета, а воспитает его в себе самой, тогда его не разорвет никакая внешняя сила. В наш век народы тверды не числом войска и формой того или другого правления, а нравственным характером и политической совестью…»

Джузеппе Гарибальди, которого одни считают авантюристом, «для которого нет ничего святого» и который «жаждет только крови и низвержения всякой власти», другие – отъявленным республиканцем, а третьи – знаменитым итальянским патриотом, был по происхождению генуэзцем. Наверное, в той или иной степени справедливы все его характеристики, ибо жизнь Гарибальди – это легенда, но легенда, которая составляет Историю.

А родился он в 1807 году в Ницце, в семье моряка. В то время Ницца праздновала вторую годовщину провозглашения Наполеона I королем Италии. Тогда Италия политически была соединена в одно целое, и это соединение итальянцы считали залогом своей национальной независимости.

Гарибальди рано поступил на службу в сардинский флот. Когда Наполеона не стало, новое единство Италии сделалось его любимой мечтой. В результате он участвовал в событиях 1834 года, закончившихся неудачным вторжением Джузеппе Мадзини в Савойю, и вынужден был бежать во Францию. Приговоренный на родине к смертной казни, он долгие годы вел бродячую жизнь, прятался в Египте, состоял на службе у тунисского бея, а в 1846 году предложил свои услуги южноамериканским республикам Рио-Гранде и Монтевидео (в последней он был награжден чином генерала). Затем, сам снарядив несколько кораблей, он в качестве предводителя корсаров наводил ужас на Бразилию.

* * *

События 1848 года в Европе заставили Гарибальди оставить Америку и возвратиться в Италию. Там, когда в Северной Италии вспыхнуло восстание против австрийцев, он с полусотней товарищей по оружию высадился в Ницце. Однако первый удачный период войны к тому времени уже миновал. Предложение Гарибальди сражаться под знаменами сардинского короля Карла Альберта было последним отвергнуто.

После этого оскорбленный Гарибальди удалился в Милан и там был провозглашен генералиссимусом итальянских войск. Теснимый австрийцами, он отступил, а по пути узнал о сдаче Милана австрийцам. Это до такой степени возмутило Гарибальди, что он, не рассчитывая более на содействие Карла Альберта, решил один бороться с могущественной Австрией.