– И все же не понимаю, каким образом письмо доказывает все это.

– Да единственным объяснением этому письму является тот факт, что Сильвио использовал Алессандру Россетти в своих целях, с тем чтобы опорочить Бедмара и погубить репутацию Контарини. Иначе к чему ей вообще было писать это письмо? Ведь никаких свидетельств, указывающих на то, что Алессандра Россетти была связана с заговорщиками, не существует.

– Возможно, свидетельства были, но их уничтожили. И еще, знаете, мне кажется, тут не стоит мудрить. Письмо просто является тем, что есть – предупреждением от сознательного и взволнованного гражданина об опасности, грозящей Венеции.

– Да, но как, черт возьми, она узнала о заговоре? Святой дух, что ли, подсказал?

– Не знаю. Но вполне возможно, Алессандра случайно увидела или услышала что-то. Она не была изолирована от общества. У нее были глаза, уши и мозги. Нет, лично мне претит…

– Претит?

– Ну, это когда что-то не нравится, вызывает раздражение.

– Это я понимаю. Так говорят люди, которые редко слушают, что говорят другие.

– А еще есть люди, которые слушают только себя.

– Это, несомненно, выпад в мой адрес, – хмуро заметил Эндрю Кент. – Я никого конкретно не имел в виду, употребил обобщающее существительное во множественном числе, что грамматически абсолютно правильно.

– Как я уже говорила, – перебила его Клер, – лично мне претит ваше предположение о том, что у этой женщины не было воли и высокой сознательности, что она не могла или боялась раскрыть заговор. Неужели в это так трудно поверить?

– Я, прежде всего, не верю, что он вообще был, этот так называемый Испанский заговор, а потому она просто не могла…

– Вы не верите, что был Испанский заговор, потому что зациклились на мысли, что все ее поступки и действия контролировались мужчинами…

– Я ни на чем таком не зацикливался… И вообще, о чем мы говорим?… События происходили четыреста лет тому назад, и жизнь женщин в ту пору разительно отличалась от нынешней. Нельзя брать современные идеи и верования, всякие там феминистские принципы и автоматически переносить их…

– Автоматически? Я, знаете ли, делаю свою работу совсем не автоматически. И потом…

– Автоматически применять их, – повысил голос Эндрю, – лишь потому, что вам так хочется! Это самая непозволительная ошибка историка – брать современные допущения и переносить их назад, в прошлое.

– Но то, что делаете вы, тоже в корне неверно! Вы слепо следуете традиции, утверждающей, что, поскольку в прошлом женщины не оставили надежных доказательств или записей своих мыслей и великих поступков, они вовсе не имели этих мыслей и не совершали поступков. Просто стояли где-то на обочине, пока история делалась мужчинами. То, что у женщины не было права голоса, вовсе не означает, что у нее не было собственного, вполне четко сформировавшегося мнения. Это не означает, что Алессандра не могла мыслить или действовать!

– Ничего подобного я не говорил. Вы исказили мои слова самым идиотским образом.

– Так вы называете меня идиоткой?

– Нет, не называю. Отнюдь. Я просто хотел сказать…

– Тогда вы считаете меня идиоткой.

– Господи, вовсе нет! Я считаю вас одной из самых логически мыслящих, упрямых, раздражающих, возбуждающих и завораживающих женщин из всех, кого я только знал!

Эти его слова, казалось, повисли в воздухе на секунду. Секунду, которая сопровождалась полным молчанием. То было довольно странное со стороны Эндрю Кента высказывание. И еще оно не было тщательно продуманным или заранее подготовленным – вырвалось словно случайно, точно он высказал вслух свои потаенные мысли. Оба они смотрели друг на друга, оба утратили дар речи. Заходящее солнце образовало нечто вроде тонкого золотистого нимба вокруг его головы. А глаза… такие мягкие, глубокие, бархатисто-карие – все это тоже не укрылось от внимания Клер. Куда только делся осуждающий недовольный взгляд; он смотрел растерянно и беспомощно – видно, сам не ожидал, что произнесет эти слова. Уж лучше бы не говорил – вот что прочла она в его глазах. Затем Эндрю глубоко вздохнул, собрался сказать что-то еще, но тут церковный колокол отбил час.

– Мне пора, – сказала Клер и, не дожидаясь, когда Эндрю с ней попрощается, чуть ли не бегом пустилась по переулку, стараясь оказаться как можно дальше от него.

Путаясь в лабиринтах узких безымянных улочек, она вдруг поняла: если бы эта короткая, но страстная речь Эндрю Кента была произнесена кем-то другим, она сочла бы ее очень романтичной.

Клер и Джанкарло обедали на террасе ресторана “ Бешери” с видом на маленький канал и старую площадь по ту сторону. Ветви огромного дерева, нависающие над террасой, были увиты гирляндами из крохотных белых лампочек, они отбрасывали танцующие блики на водную гладь, золотистые отблески играли на охряных стенах палаццо. Сам ресторан с изогнутыми каменными арками и приглушенным освещением напоминал Клер таинственную пещеру. В таких, должно быть, прятались в древние времена святые или воры. Она поделилась этой мыслью с Джанкарло, в ответ на что он объяснил, что прежде здесь находились катакомбы, прилегающие к церкви.

– А как у вас называют эти блики? – поинтересовалась Клер.

– Иль збарлусего, – ответил Джанкарло. – Это по-итальянски “сияющий”. Или эль збарлусега – “то, что сияет”.

– Волшебное зрелище.

– Помню, еще мальчишкой я никак не мог уснуть. Лежал и смотрел на игру теней и света на потолке. Иногда свет казался таким ярким… Полная луна над Большим каналом, она порой светит так же ярко, как солнце.

Джанкарло подцепил на вилку кусочек цесарки в остром соусе “певерада” и одарил Клер улыбкой, от которой у нее замерло сердце. Она отпила глоток холодного и легкого “Бардолино”.

Опаздывать иногда очень полезно. Войдя в ресторан, она увидела, что Джанкарло встревоженно поглядывает на часы. Можно подумать, он сильно огорчился бы, если б она не пришла. Потом вдруг увидел ее и улыбнулся. И, не отрывая от нее глаз, поднялся со своего места у стойки бара и двинулся к ней навстречу. Нежно поцеловал в щеку, потом, бережно поддерживая под локоток, повел к столику, к которому их препроводил метрдотель. Выдвинул для нее стул, держал за руку, пока она усаживалась, затем заказал бутылку вина и попросил подать ее сразу же. Клер вспомнились слова Мередит о том, что итальянские мужчины как никто умеют сделать так, чтоб женщина почувствовала себя настоящей женщиной. Что ж, теперь она поняла, что имела в виду подруга.

Но были у этого ощущения и свои недостатки. Оно как-то слишком подчеркивало, что у них свидание, что на ней новое платье. Возник привкус тревожного нетерпения, намек на возможную близость. И радость сменилась едва ли не страхом, точно она стояла у самого края пропасти на дне Большого каньона. Да, она наконец чувствовала себя женщиной, которая находится с настоящим мужчиной, – но впервые за восемь лет этим мужчиной не был Майкл. И пусть с Майклом они разошлись уже давно, но все равно Клер было как-то не по себе, точно она совершала предательство своих чувств, своего брака. И все из-за Джанкарло. Именно он толкнул ее на это предательство. Умом Клер понимала, что все это глупо, просто полный идиотизм, но избавиться от этого неприятного ощущения ей никак не удавалось.