отношений с Западом. Обращаясь к теме конкуренции в странах третьего мира, ученые, занимающиеся холодной войной, забывают о том, что активные действия Европы и Америки способствовали коренному изменению мировоззрения советских чиновников и отказу от триумфальных взглядов, сформированных в 1930-х годах[672]. Более того, исключая Европу из отношений между Востоком и Югом и концентрируясь на соперничестве между США и Советским Союзом, историки холодной войны должны брать в качестве отправной точки период установления дипломатических отношений или поездок Хрущева за границу. В этом нарративе упускается наследие европейского господства в бывших колониях просто потому, что история холодной войны должна соответствовать биполярной «смирительной рубашке». «Мужественному» Советскому Союзу бездоказательно приписывается роль инициатора отношений, а пассивный третий мир предстает в качестве объекта ухаживания. Именно так видел ситуацию безнадежно расистский Государственный департамент США, и, к сожалению, не все историки холодной войны распознают этот расизм при работе с материалами, подготовленными этой организацией.

Что представлял бы собой более всеобъемлющий анализ, включающий Европу и мировую экономику? Мы могли бы начать с суждения, сформулированного ранним Уэстадом после пяти или шести лет изучения недавно открытых архивов в Москве: «С точки зрения экономического развития, военной мощи и рабочих альянсов мы обнаруживаем, что биполярный нарратив, возможно, не предоставляет наилучшее объяснение событий холодной войны и что Соединенные Штаты сформировали ядро расширяющейся системы, о которой мы все еще знаем слишком мало» [Westad 1997: 270–271][673]. В рамках этого нарратива, конечно, не объясняются причины, обусловливавшие слабость советского экономического положения в третьем мире. На каждом шагу эти отношения ограничивались и опосредовались приливом и отливом мировой экономики, в которой доминировал экономически преобладающий Запад. Что касается «расширяющейся системы» Уэстада, мы на самом деле знаем больше, чем он предполагал. В центре исследовательского поля международной политической экономии, к ресурсам которой обращался автор книги, как раз находится этот вопрос.

Например, более двух десятилетий назад политический экономист Стивен Краснер привел аргументы в пользу тезиса об активных попытках развивающихся стран согласовать свои цели с мощной либеральной системой, построенной Соединенными Штатами и Европой после Второй мировой войны [Krasner 1985]. Он сконцентрировал внимание на усилиях стран третьего мира по обеспечению национального контроля и богатства путем

обновления международных режимов, которые узаконивали авторитарное, а не рыночное распределение ресурсов. Краснер проанализировал деятельность стран третьего мира в таких институтах, как Всемирный банк, МВФ, региональные банки развития и Организация Объединенных Наций, а также изучил национальные правила, касающиеся транснациональных корпораций, и политические рычаги этих стран в различных соглашениях, таких как Морское право, создание системы Договора об Антарктике и международном режиме судоходства. С таким же успехом он мог бы идентифицировать советскую внешнеэкономическую политику как еще один инструмент в арсенале международных политических действий стран третьего мира. Советский Союз позволял этим странам убежать от капризов мировой экономики и был рычагом, который делал западные страны более толерантными к антилиберальным целям развивающихся стран.

Относительная экономическая слабость Советского Союза и бедных стран, однако, позволяла мировым рыночным силам сдерживать, а иногда и подрывать зарождающиеся экономические отношения, хотя стоит отметить, что периодически они способствовали расширению последних. Некоторые мировые экономические события рассматриваются в этой книге как катализаторы заметного роста советских экономических отношений с третьим миром. Во-первых, мировая экономическая депрессия 1930-х годов и Вторая мировая война привели к подрыву доверия к рыночным механизмам как основе экономического обмена в большей части стран третьего мира, а также содействовали установлению определенной степени национальной независимости, которая послужила основой для стратегий ИЗИ, принятых в той или иной степени в большей части стран Юга. Наследие колониализма, способствующее государственному авторитарному правлению и оставившее многие регионы в состоянии острой экономической зависимости от бывших метрополий и мировых рынков, также сделало Советский Союз привлекательным вариантом, когда речь шла о диверсификации экономических отношений и реализации стратегий, благоприятствующих развитию под руководством государства. Во многих регионах эта привлекательность была усилена резким падением цен на сырьевые товары после окончания корейской войны в 1953 году, которое привело к дестабилизации национальных правящих элит.

Враждебность Запада часто была основным двигателем экономических отношений Советского Союза с такими странами, как Индонезия, Египет, Гвинея и Куба, каждая из которых предпочитала экономический обмен с Западом и возвращалась к Советскому Союзу, когда им в этом было отказано. Советские институты помощи и торговли, однако, не смогли в конечном счете извлечь из этих возможностей выгоду и вовлечь эти страны в экономические и политические сети, которые могли бы гарантировать дальнейшее советское экономическое присутствие. В то время советская помощь и торговля не осуществлялись с учетом какой-либо конкретной стратегии, по крайней мере до тех пор, пока многолетний опыт работы на Юге не научил советских чиновников понимать реалии их места в мировой экономике. Согласно архивным материалам, основными мотивами СССР были политическая репутация и ослабление давления Запада как на Советский Союз, так и на его экономических партнеров. Конечно, каждая страна обладала своими собственными отличительными чертами, и многие мотивы сосуществовали. Но имеется не так уж много доказательств, подтверждающих представление о том, что советская экономическая политика была направлена на какое-то конкретное и немедленное торжество коммунистических принципов. Принимая во внимание, что во многих из упомянутых стран коммунисты активно подвергались репрессиям (Египет) или не имели шансов прийти к власти (Бирма), это поверхностное предположение, все еще лежащее в основе литературе о холодной войне, выглядит еще более странным. Экономическая интеграция в международное сообщество наций, по-видимому, была единственной краткосрочной и среднесрочной целью советской внешнеэкономической политики в странах третьего мира.

Здесь кроется проблема нарратива-мема холодной войны. Благодаря ему американские должностные лица мыслят мир и свои действия в рамках героического повествования о мужестве и конфронтации, который не лишает их возможности заявлять о форс-мажорных обстоятельствах в том случае, если действия США идут вразрез с идеалами, которые они якобы призваны защищать, – обычное дело в небелом мире. Эти лица действовали в созданном ими экономическом мире, как и подобает доминирующей структуре, чьи функции они выполняли. Дискурсивный универсум – то есть биполярный нарратив, который они построили вокруг нее и который некритически восприняло большое количество историков, – служил цели дисциплинирована политики и социальных устремлений стран по всему миру, а также удовлетворял потребность американцев в саморепрезентации. Равновесие сил также казалось достигнутым с точки зрения ядерного паритета, особенно к концу 1960-х и началу 1970-х годов, что прибавляло убедительности нарративу о биполярном противостоянии. Последний, однако, исказил почти все другие аспекты международного контекста. Если посмотреть на экономику, то, как отметил Уэстад два десятилетия назад, биполярность исчезает.

Это верно не только в отношении