И был путь. Туда. На ту сторону. В Шоломонарию. В темное обиталище. Вниз. Крутой спуск. Очень крутой. Каменистый обрыв, некогда являвший собою берег.

Путь к спасению? Или путь к падению? Об этом трудно сказать однозначно. Об этом можно сказать по-разному. «Да» – можно сказать. «Нет» – можно сказать. Просто был путь. И юная отроковица стояла в начале этого пути. На самом краю уходящего вниз склона.

И тут же, рядом – на краю – лежала ведьма-мать. Еще живая. Еще истекающая кровью.

Путь… Вперед и вниз.

Стена воды – справа. Стена воды – слева. Тогда еще – чистой, незамутненной воды.

– Иди, – слабо шепнула мать. – Иди туда, дочка. А я закрою за тобой воду. В эту ночь она больше не откроется. Может быть, и в следующую. И еще через одну ночь, быть может, – тоже. Мертвые воды не разверзнутся вновь, покуда тьма Шоломонарии не просочится сюда и не обретет полную власть над озером. Для этого нужно время. Потом-то озеро начнет открываться само. Потом каждую ночь тьма станет сливаться с тьмою. Но когда это случится, тебя здесь не будет, а там, где ты будешь, ты станешь сильнее. Гораздо сильнее. Много сильнее. Иди…

– Вместе! – Эржебетт покачала головой. – Только вместе. С тобой.

– Нет, – Величка устало улыбнулась. – Вместе нам уже нельзя. Со мной – не получится. Я остаюсь здесь. Ты идешь туда.

– Но почему, мама?

– Ты уже взрослая девочка. Дальше – ты сама. Тебе – жить. Как-нибудь, где-нибудь, чем-нибудь, кем-нибудь, – ведьма-мать говорила непонятное и пугающее. Эржебетт не понимала и пугалась. – А мне уже не жить. Я свое отжила. Мне сейчас нужно быть здесь.

– Зачем?!

– Чтобы они ничего не заподозрили.

Они? Снизу, из-за неровного горбообразного спуска с плато, из ущелья уже доносились крики и конское ржание. В ночном воздухе слышимость хорошая, а эхо долго мечется в теснине меж скал.

Факельные огни горели уже совсем близко.

– Ступай, дочка. Прощай, дочка…

Она толкнула Эржебетт лежа. Ногами. Обоими. Под колени. Вдруг.

Толчок обессиленной, обескровленной женщины вышел неожиданно сильным. Так обычно отталкивают не любимого – нелюбимого ребенка. Или очень любимого. Когда очень нужно. Когда это жизненно необходимо. Когда все уже решили.

За ребенка.

Эржебетт не удержалась. Колени подломились. Земля ушла из-под ног. Оттолкнутая матерью, она покатилась вниз по крутому каменистому склону.

Катилась долго. Кубарем. Отшибая плечи, бока, спину, бедра, царапая локти и ноги, сбивая в кровь пальцы. И не было никакой возможности остановить или хотя бы задержать болезненное падение. Осыпающийся мелкой галькой склон был похож на зыбучие пески, на податливые края торфяной ямы, на болотную топь. И попытки схватиться, вцепиться в земную твердь не приводили ни к чему. Только приносили новую боль. А из рук россыпью летели мокрые гладкие камешки, сковырнутые пальцами.

Эржебетт скатилась на самое дно. К самой рудной черте. К зияющей бреши Проклятого прохода.

В брешь же и упала. И упав – попала на ту сторону прорванной границы.

И сразу… Сразу вдруг все изменилось. Неведомым образом все стало другим, иным. Новым.

Если смотреть с той стороны.

Граница теперь была не вверху. Верх и низ вообще словно бы поменялись местами. И стали… перекошенными какими-то стали, что ли. Граница обиталищ и дно Мертвого озера вдруг оказались не над, а под Эржебетт. И перед ней. И рудная черта была уже не разомкнутой прерванной линией. А – наклонной (круто наклонной – навалиться, лечь на нее можно) стеной из густых кровяных разводов, как из диковинных кирпичей… Стеной, уходящей вверх и вниз, вправо и влево.

И вверху, и внизу, и по сторонам стена эта сливалась с мраком. Или с темными неразличимыми глазом очертаниями Проклятого прохода.

В самом центре кровавой преграды зияла огромная дыра с рваными краями, дымящимися всполошным багрянцем. Словно раскаленная в огне стрела пробила стеганную куртку. И теперь куртка тлеет. Постепенно угасая… Дыру медленно-медленно заполняла почти осязаемая на ощупь темная липкая муть. Выползающая наружу мгла туманила, затмевала, затеняла и оттесняла багряное свечение.

Именно так с этой стороны выглядела брешь между мирами.

Когда Эржебетт наконец пришла в себя после падения, когда гул в голове немного поутих, когда кружение в глазах и мельтешение в голове улеглось, а тошнота была выблевана вместе с рвотой, когда вернулась способность мыслить и действовать, идти назад было поздно.

Нет, прореха в рудной черте-стене не сомкнулась. Но вот Мертвое озеро за ней, повинуясь слову матери-ведьмы, уже закрыло обратный путь.

Удивительно, но вода, сомкнувшаяся… под? над?.. Эржебетт, не хлынула на нее, не прошла сквозь порушенную границу из одного обиталища в другое. В Проклятом проходе на границе миров происходило что-то иное, необъяснимое.

Вода наткнулась на густой мутный туман Шоломонарии как на упругую стену. И – впустила его в себя, и вошла в него сама.

Туман становился водой. И обращал воду в себя. Создавал из воды неводу и переставал быть туманом. Две стихии сливались, перерождались в третью. Новую. Особую. Густую и не просто темную уже – черную, поблескивающую как влажная жирная грязь, с явственно проявлявшейся ядовитой прозеленью. Субстанция эта быстро гасила последние всполохи рудной черты.

То было начало неподвластного человеческому разуму процесса.

Пока – только начало. Но единение воды и тумана разных миров порождало невероятный эффект. Подобно магическому шару из заговоренного хрусталя или алхимической призме, смешавшиеся в черно-зеленую муть мертвая вода и темный туман искажали и странным образом приближали породившие их миры. И образы, и звуки…

И делали озеро непостижимо прозрачным.

Правда… Односторонняя все же выходила прозрачность. В Проклятом проходе со стороны темного обиталища, со стороны, на которой находилась сейчас Эржебетт, было темно и тихо. И потому с берегов Мертвого озера невозможно оказалось разглядеть и расслышать, что творится на дне, за дном, за рудной чертой. А вот сама Эржебетт прекрасно видела и слышала свой только что покинутый мир. Призрачное лунное молоко отсюда казалось ослепительным сиянием, холодный бисер звезд – огненными россыпями, а слабое дыхание ветра, еле шелестевшего над озерной гладью, – воем неукротимого вихря.

Все оставшееся за кровавой границей теперь казалось ярче, четче, резче.

Ближе.

Роднее.

Эржебетт видела под собой и перед собой, через брешь в кровавой стене и воды неживого озера… Видела мать, лежавшую на берегу, и обледенелые верхушки скал, окружавших, стискивавших каменистой плато, и небо в звездах и лунном свете.