но эта деталь стала последней каплей.

Наши колени соприкоснулись, и я опустил глаза, а Анна продолжала:

– Иногда понять главное помогают сущие мелочи.

– А как же твоя семья? – спросил я, когда дар речи наконец вернулся.

Она скрестила руки на груди:

– Теперь моя семья – это Джо.

Я видел, что вся она в тот миг состояла из боли, видел раны, которые она пыталась скрыть. Именно так мы и поступаем, когда пытаемся совладать с невозможным – облачаемся в броню и идем на войну.

– Я только сейчас поняла одну вещь, – сказала Анна, остановив взгляд на моем колене – на той точке, в которой наши тела соприкасались.

– Какую?

Она подняла глаза:

– Ничто не вечно.

Поезд уже подъезжал к платформе, и мы поднялись со своих мест. Пока мы ждали остановки у дверей, я склонился к ней – пожалуй, слишком уж близко. Толпы пассажиров в вагоне не было, никто не теснил нас друг к другу. Я сделал это, просто потому что хотел.

* * *

– Проводишь меня до дома? – спросила она, когда мы прошли сквозь турникеты и нырнули в вечерний холод. Видимо, в этот момент в моем взгляде мелькнуло замешательство, потому что Анна улыбнулась и кивнула на дорогу. – Я сейчас в городе живу.

– Вот как! – ответил я. – Тогда конечно.

Казалось, я не курил уже целую вечность, и стал судорожно искать по карманам зажигалку.

– Черт, кажется, я зажигалку в пабе забыл.

Анна мягко ущипнула меня за руку.

– Какая шикарная возможность бросить!

– Никогда не говори никогда, и все же сегодня я уже столкнулся с тобой – не уверен, что мое сердце выдержит еще одно потрясение.

– Ладно, держи. – Она снова коснулась моей руки. – Я прихватила спички из ресторана, где у меня была встреча. – Она выудила из кармана книжечку спичек и улыбнулась, когда я, закурив, протянул ее обратно.

– Оставь себе, – сказала она и сжала мою руку в кулак. – Как знать, когда они снова понадобятся.

– Очень тебе обязан, – сказал я, слегка отведя голову в сторону, и выдохнул дым, а потом наши взгляды встретились и повисло короткое молчание

– Завтра обещают двадцать градусов, – продолжила Анна, натягивая перчатки, когда мы тронулись в путь. – И что только с планетой творится?

– Мы все прикидываемся ответственными и говорим, что глобальное потепление – это ужасно, но на самом деле мы ему рады. Приятно же понежиться на солнышке.

А потом мы сыграли в игру «А помнишь?..». Припомнили уголки на парковке, поездки с работы домой, песни, которые слушали во время какого-нибудь из поцелуев. Анна говорила о Сэле и о временах, которые помнила. Мне нравилось смотреть на брата ее глазами.

– А помнишь мемориальный сад? – спросила она, когда мы перешли дорогу и углубились в парк. Тут было темно и пусто, и на траве чернела огромная тень военного памятника. – Забавно. Мы с тобой провели вместе от силы месяц, не больше, и все же в городе, где я живу всю свою жизнь, остаются места, мимо которых невозможно пройти без мыслей о тебе.

Я мысленно порадовался, что кругом темно и моего лица не видно.

– Ты для меня не просто развлечение на месяцок, а куда важнее, и так будет всегда.

Она описала в мельчайших подробностях один из наших дней – что мы делали, во что были одеты, что говорили, – но как я ни пытался, не мог вспомнить ни единого момента. Не было такого, сказал я, а она твердила, что было. Да нет, не было, повторил я, потому что случись все и впрямь так, как ты рассказываешь, я бы этого ни за что не забыл. Как такое забудешь? Ни за что в жизни. Анна улыбнулась. Но я-то все помню, возразила она. Я помню то, что забыл ты.

Она жила на улочке, огибавшей церковь. Во всей центральной части Эшфорда только здесь появлялось ощущение, что ты забрел в самую настоящую деревню, а все из-за пестрых палисадников перед домами и мощеных дорожек. В церковном дворе могильные плиты клонились и льнули друг к дружке, с полустершимися надписями, позабытые всеми.

– Вот мы и на месте, – сказала Анна, остановившись у маленькой террасы на углу. На втором этаже горел свет, и я спросил себя, уж не ждет ли ее кто-нибудь по ту сторону стены.

Напротив входной двери темнела могильная плита, и в свете уличного фонаря я различил поблекшие буквы: «Здесь покоится Мэри Стивенс. Умерла в 48 лет. Любящая супруга и мать». Остальное затянуто лишайником.

– Какой оптимистичный вид, – заметил я.

Анна проследила за моим взглядом.

– А мне нравится. Полезное напоминание о том, где мы в итоге окажемся.

– Это с какой стороны посмотреть.

– Я, наверное, слишком напористая для тебя, – сказала она.

– Пожалуй.

– Да и для большинства людей тоже, но нечего быть такими слюнтяями.

– Если человек мягкий, это вовсе не значит, что он слюнтяй. Не стоит так резко судить о других.

– Ого, глядите-ка! – проговорила она, роясь в сумочке. – Я задела за живое.

– Не меня. Я просто стараюсь смотреть на все под разными углами.

Анна сунула ключ в замочную скважину, и дверь щелкнула.

– Опять эта снисходительность. Ясно. Ну пока. Спасибо, что проводил.

Я взял ее за руку, и она поморщилась.

– Послушай, давай не будем, – сказал я. – Прости, если ляпнул что-то не то. Последнее время нервы у меня ни к черту, да и мозги подустали.

Я почувствовал, как она смягчилась.

– Ну разумеется. – Анна улыбнулась во мраке. – Может, пропустим по стаканчику на ночь? Или мы для этого еще слишком молоды?

Я понимал, что стоит отказаться.

Но Анна распахнула дверь, и я зашел следом.

Давай же пир устроим в честь всего что мы не сделали / сочинила Анна

В ладонях спрячь лицо мое как будто я твоя сигарета последняя.

Чиркни спичкой подожги меня.

Смотри как разгораюсь

И поднеси меня к губам ведь не осталось сил терпеть

Смакуй меня

Я жажду слабости твоей.

Не нужно больше извинений

Признаний жду

Перебирай меня как четки

И имя повторяй

Читай биографию тела по коже

Води по ней пальцем левой руки

Той самой что вечно чернила размазывала

И за первую парту тебя привела

Пускай именно ей

впервые за долгие годы

удастся коснуться меня так чтобы мне не казалось

что я на досмотре

Давай же пир