рыдания. Я не собираюсь чувствовать себя виноватой, подумала я, я ей ничего не должна. Несколько мгновений я колебалась, может, стоит уйти прямо сейчас. Но потом мне на глаза попался фотоальбом. В углу ящика, полускрытая шарфом, темно-бордовая обложка с золотыми буквами: «Мои воспоминания».

Я открыла альбом, и передо мной предстали они — ее воспоминания. Все те фото, которые должны были храниться и у Полл: Роджер и Элизабет, Элизабет и Роджер. Вот они в садике за домом Полл; вот сидят на каменной стене в какой-то местности, заросшей вереском; вот стоят у окна в моей старой спальне; вот держатся за руки на веранде этого дома. У мамы длинные темные волосы с пробором посередине, отец со своей обычной чертовой улыбкой. Вместе они выглядят странно, словно хотят, чтобы их отрезали друг от друга ножницами.

Я долго смотрела на отца, сидящего в своем «Metro» и улыбающегося через ветровое стекло. В ванной все лилась вода. Казалось, вместе с ней вытекает из меня моя прежняя жизнь.

Я перевернула пару последних страниц и увидела себя. Расплывчатое фото пухлого младенца. Первые фото, где нас трое, потом я и мама, потом я и отец. И, наконец, я одна, с соской во рту и взглядом, устремленным куда-то в сторону. Это была действительно я. У Полл в коробке под кроватью все еще хранилась та самая соска. Странное дело, но на всех этих снимках мы выглядели по-настоящему счастливыми.

Я оставила открытый альбом на одеяле и пошла к маме.

* * *

Наклонившись над раковиной, я смотрела, как вода убегала от меня в темное отверстие слива. Я думала: неужели я опять ее потеряла?

Глава двадцать четвертая

Было еще темно, когда я услышала, как она встала, вышла на лестницу и стала аккуратно развешивать на перилах мою чистую одежду. На ней была только рубашка, и я не могла оторвать взгляда от ее тонких рук, которые были сплошь покрыты маленькими серебристыми шрамами, как поперечными черточками. Она поймала мой взгляд и подскочила.

— Я не знала, что ты проснулась. — Она прижала к себе мой свитер.

— А ванная свободна? — пробормотала я, испытывая не меньшее, чем она, желание убежать.

Она кивнула, и мы разлетелись в противоположных направлениях.

Я быстро оделась и умылась, потому что знала, что ей нужно быть вовремя на работе. Что касается меня, то домой к Полл я не торопилась. Я начала репетировать историю, которую расскажу ей про то, где провела ночь. Скажу-ка я ей, что была на оргии в Харропе или баловалась героином на задворках пивной. Все равно это ничто по сравнению с правдой.

— Я собираюсь сказать Полл, что была у моей подруги Ребекки, — сообщила я маме, пережевывая кусок поджаренного тоста.

Она сидела напротив, посасывая кубик замороженного апельсинового сока, с которого время от времени на ее свитер стекали капли. Я представляла себе ее руки под этими ворсистыми рукавами и старалась на них не глазеть.

— Я не люблю врать, но Полл ни в коем случае не должна о тебе знать. Она тронется от злости, она сейчас очень неуравновешенная.

— Хорошо. — Ее голос звучал спокойно, но я уловила в нем разочарование.

А что я еще могу сделать? — хотелось мне спросить. Провозгласить о нашем воссоединении с вершины холма? Одним ударом разрушить мое прошлое? Я могла бы вернуться к Полл, размахивая полученной информацией, как разящим мечом над ее съежившейся фигуркой, и расколоть ее версию моей жизни на мелкие кусочки. Но что мне это даст?

Здесь, в этой кухне, находилась женщина, которая была рядом и годами наблюдала за моей борьбой и которая даже не сказала своему отцу, что я существую на свете. В моей власти было выложить ей, что я о ней думаю. Сообщить, что я никогда не хотела видеть ее, что объятие в ванной комнате прошлым вечером — всего лишь результат заблуждения и выпитого мартини. Или мне стоит спросить ее о запретной теме, об истории Кэллума и его матери? Знает ли она об этом хоть что-нибудь?

Но я этого не сделала. Если я задену или раню кого-то из них, то задену и раню себя. Мне надо хранить секреты, пока я не решу, как с ними поступить.

— Нам стоит поторопиться, чтобы успеть на автобус в восемь двадцать, — внезапно сказала она.

Я увидела, как она кладет в свою сумку бананы и хрустящие хлебцы, и почувствовала внезапную грусть. Почему она непременно должна была оказаться такой чертовски слабой? Почему не сумела стать сильной женщиной?

* * *

Когда я вошла, Полл устраивала представление под названием «глажка». При этом она делала больше складок на вещах, чем разглаживала.

— О, посмотрите, кто к нам пришел! — проговорила она. — Ты скоро прославишься.

Мне тут же захотелось быть как можно дальше от дома, и я проговорила:

— Как я рада видеть тебя, Кэт! Хорошо провела время у подруги?

Полл всю перекосило.

— Не приходишь домой по ночам. Хорошо, мне нет до этого дела. Я прекрасно справлялась сама.

Я смотрела, как она гладит рукав любимой блузки.

— И это здорово, — сказала я, — потому что сегодня вечером я с ней тоже встречаюсь.

— Как, опять?! Боже всемилостивый! — Полл поставила утюг на подставку. — Весь вечер проводишь с девушкой? Это ненормально. Дикки говорит, что ты, возможно, лесбиянка. Он говорит, что у него есть подозрения на этот счет. Не знаю, что и думать. Что-то в тебе не то, это я точно чувствую.

— На самом деле я асексуальна.

— И что же это значит, мисс Умница?

— Посмотри в словаре. Да, кстати, ты видела грязное пятно на своей блузке? — Я указала на рыжее пятнышко на рукаве, и она подошла к окну, чтобы лучше его рассмотреть.

— Проклятие. Это коричневый соус?

— Это была божья коровка. Дай сюда, я капну пятновыводителем.

Полл бросила мне блузку через гладильную доску и опустилась на диван с несчастным видом.

— Я беспокоилась, — пробормотала она. — Ненавижу быть одна.

— Разве Мэгги не приходила? Или Дикки?

Она не ответила, из чего я сделала вывод, что они приходили. Я застирала блузку и приготовила себе и ей горячий шоколад.

Потом отрезала нам обеим по толстому куску имбирной коврижки.

После пяти минут сосредоточенного жевания ее лицо стало выглядеть немного менее несчастным.

— Дикки оставил для тебя подарок. Увы, он имеет такое обыкновение, хотя от тебя ему не много радости. Это довольно странно: пропадать всю ночь неизвестно где, но обижаться на безобидную шутку. Ведь он принес