Невероятные, описанные в письме события обрастали новыми опасными подробностями. Откуда кадет шляхетского корпуса может знать то, что является государственной тайной? Или масоны уже и в кадетском корпусе свили гнездо? О, какая это опасная зараза! У них всюду глаза и уши, это ясно. Играйте сами в свои чертовы игры, но зачем же совращать юные души?

Иван Иванович вдруг ощутил себя очень нужным человеком в государстве. Здесь налицо заговор. Да, да, заговор против здравого смысла. И тут же в голове его оформилась вполне четкая, нужная мысль: «Я помогу Ее Величеству разобраться в этом деле, а Екатерина, в свою очередь, поможет мне жениться на Глашеньке. Ведь ничего собственно и не нужно. Главное, ее благословение на брак. И все болтуны мира тут же запечатают свои глотки воском».

– Мы найдем этого кадета, – строго сказал Бецкий, – как он выглядит?

– Не помню. Он сразу ушел. Такой… среднего роста, в парике.

– Понятное дело, не лысый, – проворчал Бецкий.

– Нет, не лысый, – покорно согласилась Варя.

Сегодня больше ничего не выжмешь из бедной девочки. Она бледна, как смерть. Скорее всего, Бутурлина игрушка в чьих-то ловких руках.

– Успокойтесь, дитя мое. Мы не дадим вас в обиду, – сказал он мягко. – Отложим наш разговор до завтра. Может быть, вы еще что-нибудь вспомните.

Варя испуганно затрясла головой. И до самого вечера она вдруг ни с того, ни с чего повторяла этот отрицательный жест и шептала про себя: нет, нет…

Обещанная встреча состоялась и проходила уже совсем в другом ключе. Варенька явилась к Бецкому с тем же потерянным выражением, но стоило ему задать первый вопрос, как она вдруг упала на колени и заплакала в голос. Бецкий бросился ее поднимать, сам перепугался, руки его задрожали до самых плеч.

– Девочка моя, успокойтесь. Ну нельзя же так! Что вы говорите-то? Ничего не понимаю.

А Варя трясла головой и причитала сквозь слезы:

– Не могу больше… Молчать не могу. Государыня благодетельница наша. Их Величество добры… великодушны, прекрасны. И мне они как мать… мать. А ведь нашлись люди. Да, да, я не могла говорить. Интриги в пользу великого князя, – она давилась слезами, фразы вылетали, словно обрубленные. – А это что же значит? Против государыни? Не могу больше молчать. Сестра моя безвинна.

Бецкий поднял ее с колен, усадил рядом, даже приобнял слегка за плечи, бедный ребенок, так сокрушаться. Продолжая всхлипывать, Варя рассказала все. Бецкий ее не перебивал. Все муки Глафиры были пересказаны во всех подробностях. Имя Бакунина всплыло на поверхность всего один раз: «Федор не виновен, он не имеет к этому никакого отношения». Однако о предложении Виля было рассказано со всеми, известными Варе подробностями. Из рассказа выходило, что немец из Гамбурга и был главный враг. И как не обуреваема была Варя патриотическим порывом и желанием откровенности, про Наталью и Архипа она не сказала ни слова. Бросила только в запальчивости: «Кадета не ищите, я его со страху выдумала». Но Бецкий на эту фразу внимания не обратил. Он и без Вари это понял. Допытываться, как и откуда Варя получила эти сведения, он тоже не стал. Не до того было.

Сейчас Бецкого сверлила другая забота. Вот уж новость, так новость! И он первый донесет ее до государыни. И она не будет улыбаться снисходительно, мол, это, Иван Иванович не по вашей части, мол, занимайтесь прекрасным, искусство – ваш конек, его и седлайте! А что касаемо прекрасного, то он этого негодяя Веселовского выведет на чистую воду. Опекун называется! Обворовать сироту! Но это все потом, потом…Сейчас главное уведомить государыню, что Пруссия вмешивается в дела России и страшно вымолвить – посягает на ее трон!

12

Начало ноября. Сыро, холодно, во дворце уже печи топят по-зимнему. Положим, что это среда.

Она проснулась позже обычного. Следуя заведенному порядку, она вставала в шесть часов утра, а сегодня, не разбуди ее возня любимых левреток, и вовсе проснулась бы в семь. Левретки спали в обшитой кружевами корзине, и любоваться ими было чистым наслаждением. Четыре года назад доктор Димсдаль, вызванный из Лондона для прививки оспы царской семье, подарил государыне пару этих очаровательных собак. Теперь они дали потомство.

Пробудилась Екатерина поздно потому, что опять читала перед сном донесения из Москвы касательно пугачевского дела. Разнервничалась, а после долго не могла уснуть. Она скользнула взглядом по прикорнувшей на диванчике камер-юнгфрау и раздумала ее будить. В обычные дни она подумала бы при этом: пусть еще поспит, темнота за окном так угнетает, но сейчас она не дала себе труда привычно играть в бескорыстное человеколюбие. Марья Савишна была верна ей, как никто, но иногда ее преданность была непереносима, казалась назойливой, а во взгляде чудилась скрытая усмешка.

Она прошла в уборную. Сонные девки первым делом поднесли поднос со льдом. Екатерина выбрала кусок побольше и протерла им лицо – лучшее средство от морщин, а в сорок пять лет они дают о себе знать. Обжигающий холод заставил ее проснуться окончательно. Аккуратно напиленные куски льда говорили о чистоте и правильности. В голове даже мелькнула мысль, что в этой холодной прозрачности и таится высшая справедливость, но, полоща рот теплой водой, она уже потеряла давешнюю мысль. Ей показалось, что десна кровит. Неужели верхний зуб и впрямь разболится? Только этого ей не хватало. Наконец она одета, начерно причесана. Волосы спрятаны под белый креповый чепец.

Первый завтрак – кофе, сливки, печенье – как обычно подан в кабинет. Собаки, повизгивая, проследовали за хозяйкой. Что-то они нервны сегодня, а не иначе как чувствуют ее настроение. Кофе крепок, как должно, но почему-то невкусен. Зуб при первом глотке не отозвался на горячее болью, о нем можно забыть.

Щепотка табаку в нос. Апчхи! И еще раз! Что не говори, а табак прочищает дыхание. С крышки табакерки на Екатерину щурился эмалевый Петр. Не надо хмуриться, великий государь, я не сделаю урону нашей стране, только надобно вести себя умно и осторожно.

Следствие по делу бунтовщиков велось в Москве, но руководила им сама Екатерина. Каждый день курьер привозил в Петербург опросные листы, и в этот же вечер увозил их, испещренные царскими пометами, обратно в Москву. Екатерина уже выучила имена главарей. Зачем ей знать всех этих перфильевых, шигаевых, подуровых, тороповых и как его… Зарубина-Чику? Но помять против воли удерживала в голове имена мерзавцев, сволочей, подонков, врагов рода человеческого. К следствию привлечено было кроме Пугачева пятьдесят пять человек, их разбили по степени виновности на десять сортов. К последнему сорту относились жены и дети Пугачева, их тоже допрашивали.

Просматривая опросные листы, Екатерина искала ответ на три вопроса. На эти же вопросы она обращала особое внимание следователей. Во-первых, не были ли повстанцы побуждаемы в своем злодействе ее противниками, желающими лишить ее трона? Второе: не имеют ли касательства к бунту черни иностранные государства, желающие ослабить власть императрицы в государстве? И, наконец, кто надоумил Пугачева назваться именем ее покойного мужа? Пока следствие на два первых вопроса твердо отвечало отрицательно – никто чернь не вдохновлял, никто ей не помогал, все действо суть необузданная личная злоба и подлость. Третий вопрос пока так и висел в воздухе.