Возможно, они слишком давили на бедного мальчика. Возможно, следовало бы простить Филиппо его невинные недостатки. Но что поделать, если в некоторых случаях он и Рахиль не могли не вмешиваться? И если смирение Филиппо упрощало их задачу? Он не принадлежал к тому типу детей, которым без конца нужно повторять: мы делаем это для твоего же блага. У него изначально было заложено в мозгу, что жизнь ребенка — это постоянная, упорная операция по исправлению дефектов. К тому же он уже был убежден, что представляет собой существо, полное недостатков.

Но неужели так уж было необходимо, чтобы в течение всего детства он все послеобеденное время проводил вместе с матерью в приемной очередного специалиста? Или, может быть, маленький Фили расплачивался только за то, что родился во время несносного перфекционизма и в семье медиков, стремящихся выправлять каждый вывих? Двух буржуа, неспособных принять тот факт, что их сын может выражаться иначе, чем предписывает вонючая норма и банальное красноречие?

Иной раз Лео спрашивал себя, а не потворствует ли он слишком воле Рахили. Он знал, насколько она гордится стоицизмом своего сына. Так она была воспитана. Считать, что способность к личной жертве — человеческое качество. Естественно, безропотность Филиппо в ее понимании была достойна похвалы. Очень часто вечерами Рахиль рассказывала Лео, как хорошо себя вел Филиппо у логопеда или психолога.

«Он такой спокойный, не промолвит ни единого словечка. Иногда улыбается мне. Постоянно листает свои комиксы. Смотрит на других детей в приемной с удивлением. Как будто спрашивает меня взглядом: „Почему они так капризничают?“ Наш Филиппо — настоящий маленький мудрец».

«Куда ты его водила поесть?» — спрашивал Лео, желая поменять тему разговора. Он знал про негласный договор между матерью и сыном: если он хорошо себя вел, когда его забирали после школы, чтобы отвести к очередной докторше, она взамен должна была отвести его поесть в какое-нибудь место по его выбору. Филиппо обожал есть. У него всегда был хороший аппетит. И типично детские вкусы: сэндвич, бутерброды, чипсы, кока-кола, молочный коктейль, шоколадные пирожные, булочки с кремом…

«Мы ходили в „Хунгарию“. Он ел гамбургеры и чипсы. Потом мы пошли к доктору. И по пути он читал мне газеты. Или, по крайней мере, пытался это делать. Иногда он произносит странные слова, несуществующие слова, но достаточно подумать немного, и ты понимаешь, что речь идет об общеупотребимом слове, в котором он перепутал слог или гласную…»

Подобные истории, которые Лео выслушивал каждый вечер, не потому, что ему нравилось слушать их, питая пустую надежду, что однажды Рахиль скажет ему: «Все хорошо, наконец-то Филиппо читает спокойно, с превосходной дикцией, достойной Витторио Гассмана[11]», производили на него ужасное впечатление. Иногда они приводили его в ярость, иногда заставляли питать ненормальную нежность. Но никогда не оставляли его равнодушным.

Мысль о том, что его сын большую часть внешкольного времени своего короткого и одинокого детства проводил, подвергаясь мучениям, которые назначали ему доктора, заставляла его негодовать и сомневаться в правильности выбранной им и Рахилью политики вмешательства.

Покорность, о которой рассказывала ему Рахиль, жадность, с которой он поглощал гамбургеры, смешные ошибки при чтении газет только раздражали Лео. Конечно, конечно, он должен проявлять больше понимания. Разве он сам не был врачом, лечащим тяжелобольных детей? Причем эти дети не выжили бы без него. Очень часто они не выживали в любом случае. Филиппо же прекрасно обошелся бы без всех этих логопедов и психологов.

К тому же маленькие пациенты Лео не были его сыновьями. Со временем он привык к тому, что его профессия предполагала постоянно сталкиваться со страдающими детьми. Именно поэтому он не выносил страдающего ребенка у себя дома. Нет, ему определенно не нравился стоицизм Филиппо, равно как и упорство Рахили. Парадоксально, но он предпочел бы от них обоих немного попустительства. Да, именно, уступить своим слабостям для Лео показалось бы совершенно нормальной реакцией.

Кроме того, Лео знал, что, не будь он ростом метр девяносто, не будь импозантным мужчиной, не добившись с годами столь замечательного положения в обществе, не будучи вынужденным придерживаться определенной манеры поведения в присутствии жены, он расплакался бы, выслушивая отчеты Рахили, проникнутые нежностью и смирением, о нескончаемых трудностях, которые ежедневно преодолевал их сын.

Святые небеса, его Фили иногда казался таким беззащитным, неспособным противостоять даже малейшему препятствию!

Как-то утром, на море на вилле в Маремме, где Понтекорво проводили все летние месяцы, Рахиль обнаружила Филиппо в комнате прислуги, в которой обычно во время отпусков жила нянька. Он неподвижно лежал на кровати в кроссовках, майке и спортивных штанишках. От него исходил солоноватый запах человека, который занимался спортом и не успел принять душ. Рахиль поразило не столько то, что она нашла сына в таком месте, сколько та безмерная радость, с которой он встретил мать. Филиппо готов был расплакаться. Прошлым вечером, вернувшись из гостей, Лео и Рахиль не заметили, что Филиппо спал не в одной комнате с Сэми. Сейчас Филиппо объяснил им, что, придя домой после игры в мяч на пляже, он прилег на некоторое время здесь, на кровати Кармен, и не заметил, как уснул. Когда он проснулся, его окружала ужасная и беспроглядная тьма.

«Но, малыш, неужели ты не мог пойти в комнату брата?»

«Мне казалось, что я ослеп!»

«Ослеп? Почему?»

«Потому что вокруг было очень темно. Я всю ночь пролежал с открытыми глазами, пытаясь различить хоть немного света. Но бесполезно».

«Ставни закрыты. Кроме того, мы находимся в лагуне. Естественно, здесь более темно, чем в Риме. Извини, но разве ты не мог включить свет?»

«Да, я думал об этом. Я всю ночь продержал руку на выключателе».

«И почему ты не нажал на него?»

«Потому что, если бы свет не зажегся, я бы убедился в том, что действительно ослеп».

«Ну что за глупыш!»

Итак, в очередной раз образ его сына, который всю ночь продержался за выключатель, так и не решившись нажать кнопку из-за страха ослепнуть, вызвал в Лео отнюдь не радостные чувства в отличие от его жены. Вот очередной пример его боязни и неспособности реагировать. Бедный Филиппо. Как, должно быть, ужасно ощущать себя слепым все это время. Но почему он не позвал их? Просто потому, что их приход мог тоже подтвердить его слепоту. Поэтому было лучше ждать зари. Но что значил весь этот страх? Чего он стоил? Какие препятствия он создал бы в будущем? И может быть, это была их с Рахилью вина, что они внушили сыну мысль о его неполноценности? Именно они внушили Филиппо: ты, дорогой наш сын, неполноценный ребенок. Ребенок, которому на роду написано падать, разбиваться, болеть.

«Ты разве не знаешь, малыш, как трудно ослепнуть? — объяснил ему позже Лео. — И знаешь, почему многие люди, даже желая этого, не могут покончить жизнь самоубийством?»