Однако скоро Рахиль и Лео перестали верить в эту утешительную историю. Филиппо исполнилось три года, и бог знает сколько пришлось родителям приложить усилий, чтобы он с трудом смог произнести один раз «мама» и «папа». Они устали слушать «тя», которое на особом языке Филиппо обозначало любого взрослого человека, обладающего хоть минимальным авторитетом: родителей, дедушек и бабушек, нянек. Для Филиппо они все обозначались словом «тя». Его невозможно было заставить произнести другие слова. Но родители не теряли надежды: «Малыш, скажи хотя бы тя-тя, да, скажи это два раза — тя-тя. Этого достаточно. Это уже будет большим шагом вперед».

Это было в духе Лео, вести сложные беседы с сыном, который вообще не был расположен к каким-либо разговорам. Таким образом, он также следовал указаниям Лореданы, которая, прежде чем дать ему номер телефона логопеда, сказала: «Говори с ним как можно больше. Без устали. Филиппо должен слышать, как ты говоришь. И увидишь, что в конце концов он сам заговорит».

И вот усердный папаша развлекает сына долгими и бесполезными рассуждениями. В эти мгновения Филиппо смотрел на него с изумлением. И если Лео отчаянно настаивал: «Та-та, та-та-та — это не сложно», тогда ангельское личико сына краснело. Он угрюмо отворачивался к стене и начинал ритмично биться об нее головой.

Филиппо стыдился. Он прекрасно осознавал, что с ним происходит. И то, чем он отличается от остальных, разговорчивых детишек, и то, какую боль он причиняет родителям. И это заставляло его стыдиться. Поэтому, когда отец сильно настаивал на том, чтобы он говорил, это заканчивалось ужасным нечеловеческим мычанием, которое обычно испускают глухие. А еще он бился головой об стену.

Стыд. Это чувство доказывало, что его мальчик в самом деле чувствительный ребенок. Жизнь была слишком жестокой штукой для такого, как Филиппо. Казалось, что все могло ранить его. И бешенство, которое охватывало его время от времени, гневное отчаяние, в которое он впадал каждый раз, когда не справлялся с задачами, совершенно естественными для остальных, составляли сильный контраст с его ангелической красотой. Как можно было не влюбиться в его красоту? Мягкие и золотистые волосы, голубые глаза, круглое розовое личико. В супермаркетах и ресторанах все смотрели на него. Он был поп-звездой для всех молоденьких женщин, которые останавливали его повсюду и умилялись: «Какой чудесный ребеночек! Какой ангелочек! Какой сладенький. Так бы и зацеловала его».

Каждый раз, когда молодые и благосостоятельные родители вывозили на прогулку в колясочке своего маленького принца в элегантных и строгих одежках, люди останавливались, чтобы посмотреть на него и сделать комплемент гордым Рахили и Лео. А ему было все равно. Филиппо никак не реагировал на всю любовь, на все восхищение, на всю нежность, которые он был способен вызвать. Он был полностью лишен тщеславия, обычно присущего слишком красивым детям. Он оставался безразличным, непроницаемым, погруженным в себя. Подобное поведение вызывало во взрослых, которые жалели его, еще большую нежность. В нем была внутренняя красота. Если бы для этой жизни хватало бы только красоты и самодостаточности, иной раз думал Лео, у Филиппо было бы большое будущее. Но к сожалению, кроме красоты и самодостаточности существовали другие вещи: социальная жизнь заявляла о своих правах, окружающий мир стоило принимать во внимание. Никто, даже столь прелестный ребенок, не может позволить себе не ответить на постоянные запросы окружающей среды. Именно поэтому было необходимо, чтобы он заговорил, так же, как однажды стало необходимо научиться писать. И тем не менее это проявление свободы и самодостаточности так вдохновляло. Почти все дети начинают ныть в машине. Они нетерпеливы. Спустя некоторые время становятся невыносимыми, нестерпимыми. Они протестуют, брыкаются, требуют внимания зверскими воплями. Филиппо явно не принадлежал к числу мелких надоед. В машине он принимал серьезный и умиротворенный, даже почти меланхоличный вид. Он смотрел в окно с поэтическим рассеянием. Если его звали, он смотрел на тебя, не меняя выражения лица, а затем снова отворачивался к окну. Поведение, которое Лео и Рахиль находили очаровательным и в то же время достойным похвалы.

В сущности, Филиппо всегда был независимым человеком. Лео помнил, как, выходя из ванной, он обнаруживал малыша с его светлой челкой («в духе гитлерюгенд», — шутил наш гордый папаша среди друзей) ползающим по кровати. В то время его любимой игрушкой, от которой он не мог оторваться, были трусы отца. Он смотрел на них, надевал их на голову, возил ими по полу. Он часами мог играть с этими трусами. И не было игры, которая развлекала бы его больше. Лео звал его. Но уже были видны первые признаки его застенчивости и трудности в общении. Чем больше его звали, тем больше он погружался в себя и в свою игру.

Тогда Лео впервые столкнулся со странным поведением сына. С тех пор он стал проявлять болезненное внимание к другим детям, сверстникам Филиппо. И только тогда он заметил, насколько Филиппо отличается от нормальных детей. Это переполнило его душу стыдом. Стыдом, которого Лео стыдился. И которому Рахиль противопоставила всю свою гордость (хорошо: ее сын странный — и что с того? Зато кто из нормальных детей был таким красивым?), а также желание не прятать его, а наоборот — показывать.

Лео помнил боль, которую он почувствовал, когда Филиппо исполнилось четыре года. Рахиль, подстегиваемая логопедом («нужно создать ему атмосферу комфортного и дружеского общения»), решила отпраздновать его день рождения, устроив праздник в саду. Филиппо родился в мае: в те дни сад был весь в цвету и благоухал всеми ароматами, а погода как нельзя лучше подходила для детского праздника. Лео непременно хотел присутствовать, побуждаемый любопытством и желанием посмотреть как Филиппо поведет себя со сверстниками.

На самом деле Лео не был доволен этой идеей. Праздник лишний раз подтверждал странность его сына. Все вокруг повторяли ему, что не говорить до четырех лет — это нормально. Что до четырех лет не о чем беспокоиться. И вот Филиппо исполнилось четыре года, а он продолжал молчать. Хорошо хоть он выучил слова «мама» и «папа». Но для Лео этого было недостаточно. Он чувствовал себя вправе беспокоиться. Он имел право показывать свое беспокойство. Жаль только, что сие право, предоставленное ему судьбой, не приносило ему облегчения.

Этот проклятый день рождения! Сколько волнений! Впервые Лео увидел все воочию. С тех пор как Филиппо стал ходить в американский детский сад, Лео всегда удавалось придумать какую-нибудь отговорку для себя или Рахили, чтобы манкировать случаями, когда сын участвовал в увеселительных мероприятиях. Он не был на празднике Хеллоуина (за много лет до того, как этот праздник стал популярен во всей Италии), избавив себя от вида очумелого зомби, который сидел в углу и грыз сладости. Он также не пошел на рождественский утренник, во время которого его сын исполнял роль («мастерски», по словам Рахили) неподвижного тюльпана, который, вопреки сценарию, с приходом на сцену зимы отказался завянуть вместе с остальными, вызвав у публики дружный смех, а у матери смущение и волнение.

Лео не присутствовал на всех этих детских праздниках, чтобы лишний раз не убеждаться в полной неадекватности своего сына. Он был не здесь, даже когда весь мир готов был выразить ему восхищение. Его дисгармонии, его экстравагантности.