Действительно. Обидно.

Из каждого города он посылал мне красочные открытки и романтические письма, покупал одежду, зная размер обуви, кофточек и даже бюстгальтера, тем более валюту ввозить не разрешалось и всё приходилось тратить на месте. На зависть фланирующей по улице Горького публике я щеголяла в кожаном полупальто, под красным нейлоновым зонтиком с ручкой в виде собачьей головы. Моя сумка стоила дороже шубы, а золотой браслет – автомобиля. Очень скоро украшение мы обменяли на новенький «Москвич» – первое детище отечественного автопрома. Люди годами стояли в очереди, но муж использовал знакомства, поэтому вскоре уже приобрёл модифицированный итальянский «Фиат» под названием «Жигули», вдребезги их разбил, потом ещё одни «Жигули», потом списанный правительственный «ЗИМ». На иномарке тогда ездил один Высоцкий.

– На что он тратит деньги?! – возмущалась Крокодилица.

Действительно, надобности в новой машине не было. И зачем такая большая? Бензин жрёт, как воздушный лайнер. Однако отвечаю маме спокойно:

– Его деньги.

Последней была «Волга» – в эту череду машин вписалась вся его жизнь.

К автомобильному увлечению я отнеслась опасливо, Дон обожал быструю езду и нередко садился за руль, выпив любимого кизлярского коньяка. Зато гаражу обрадовалась и сразу же набила его рухлядью. Удивительно, как много образуется ненужных вещей, которые жалко выбросить. В гараже они продолжают спокойно доживать век, никому не мешая. По тем же соображениям дети стараются отселить старых родителей, и обе стороны довольны – каждому поколению требуется своё.

Крокодилица продолжала беспардонно вонзаться в нашу личную жизнь, из-за этого Дон меньше бывал дома, и я возненавидела мать так, что меня трясло. Наконец муж не выдержал и решил положить конец зависимости от моих предков. Собственная квартира – задача в то время почти неразрешимая. Секретарь исполкома Свердловского района Щекин-Кротова, подсушенная дама средних лет, в глубине своей партийной души хранила нежную слабость к искусству, лично аплодировала прекрасному скрипачу и нужные бумаги подписала, но какая-то «тётя Маша» из народного контроля, документы не пропустила.

Жильё государство давало безвозмездно и очень скупо, желающих не счесть – большая часть москвичей ютилась в коммуналках. Кооперативы только зарождались и были диковинкой, да и попасть в эти списки казалось не проще, чем в городские. Условие: муж и жена должны жить вместе и занимать не более шестидесяти квадратных метров, а за моим родителем числилось двести. Но для деятелей со Старой площади, равно как и для нынешних, всегда существовали иные законы, чем для прочих смертных.

Не любя Дона, отец, однако, не желал нашего развода, по старинке считая это актом позорным. Экзерсисы Крокодилицы, которая в лице молодой семьи получила объект для демонстрации дурных свойств характера, ему тоже надоели. Вряд ли папе пришлось кого-то просить, скорее приказывать, что было против его принципов, через изжогу – в таких случаях у него всегда обострялась язва и на столе появлялись «Ессентуки № 17». Квартира откусила ещё кусочек от отцовских чувств ко мне.

Когда переезжали, вещи упаковывала я, это не обсуждалось – Дон берёг руки. Он не знал и знать не хотел, как платить за жилищные услуги, куда девается мусор, сколько стоит батон хлеба, что позволяло мне брать деньги у мамы, которая лихо выкручивалась перед отцом, объясняя растущие расходы на хозяйство повышением цен. Всю мужскую работу по дому делала я, даже гвозди забивала. Не умей я этого, Дон нашёл бы другую, более проворную – вот и вся проблема. Мысль, что его любовь укладывается в его потребности, я давила в зародыше.

Главным квартиросъемщиком естественно оформили дочь несгибаемого большевика, что я быстро исправила, боясь унизить распорядителя своей души. Дон квартире обрадовался, как дети радуются игрушке, о которой долго и безнадёжно мечтали. Стал больше времени проводить дома, уделять внимание подрастающему Феде, и понятие семьи наконец приобрело для него осязаемый смысл. Даже к моим родителям прибавилось, если не приязни, то почтения. Я была счастлива. Однако память сохранила эпизод, которому я вроде не придала значения, но теперь он мучит меня, как многое недостойное, что я совершила по отношению к матери.

Чтобы сделать ровные красивые протезы, ей оперировали челюсть, наложили швы. Из больницы она поехала не домой, а ко мне, хотя мы давно не виделись и не тяготились отсутствием нежных чувств. Мамин подбородок был синюшного цвета, на крупном носу висела большая капля слезы, а может, и соплей. Наркоз отошёл, она страдала, нуждаясь в сочувствии, тёплых словах, похлопывании по спине. Не избалованная вниманием, мама хотела, чтобы кто-то близкий находился рядом. Язвительный муж на эту роль не годился.

Уложив её на диван в гостиной, я вытерла влажной салфеткой усталое лицо, укрыла пледом. Мама пыталась меня благодарить, что-то мычала. Услышав строгое: «Спи!», измученная старушка отключилась. Потом мы пили чай с мёдом, она расслабилась, размякла, но я поспешила выпроводить родную мать за порог, прежде чем вернулся Дон.

Отдельная квартира обеспечивала удобства, сохраняла нервы, однако изменила порядок нашего сосуществования, превращаясь порой в шахматный или картежный клуб, постоянное место встреч мужа с приятелями и даже приятельницами – к какой категории относились эти связи, я старалась не задумываться. Однажды застала на собственной кухне грубоватую девицу с плохо чёсаной косой через плечо, большим носом и широкими ноздрями а ля Нежданова. Дон представил её как уникальное контральто. Она уже познала магию своего голоса, ходила медленно и делала крупные плавные жесты. Дон смотрел на неё восторженно, что-то спросил, та не ответила, только бархатно хохотнула. Мне хотелось зарезать её ножом, лежащим рядом с «Киевским тортом».

К счастью, певица возмечтала потянуть голос вверх, до меццо, чтобы иметь несравнимо более широкий и интересный репертуар, но педагог ей запрещал, считая, что погибнет редкостный голос, а прибудет в лучшем случае ординарный. Дон, как большинство музыкантов, мало смыслил в вокале и девицу поддержал, но стоило ей запеть на два тона выше, как пророчество педагога сбылось, и Дон к ней охладел.

Ни одна вечеринка не обходилось без странной седой дамы в роговых очках с толстыми стёклами. Не знаю, где Дон её откопал. Аккомпанируя себе на шестиструнной гитаре или рояле, она прекрасно пела блатные песни и цыганские романсы удивительным по тембру, от природы поставленным голосом. У меня где-то лежат её записи на магнитной плёнке, наверняка испорченные временем. Переписывать на диск нет нужды – все, кто помнил эту певицу, уже сами на погосте, а я после смерти Дона к знакомой музыке отношусь, как к зверю, который внезапно может укусить.

Мало кто знал, что жизнь