– Может, и нет.

Я замерла, а он продолжил:

– Мною движет жуткое ощущение неполноты жизни, невозможности воплотить себя до предела, быть услышанным. Жизнь – чудовищный соблазн, и я стремлюсь получить всё, что доступно и как можно полнее: музыка, азарт, женщины. По большей части это оказывается слабее воображения. А тебя я люблю – ты моя звезда, моя удача.

– И не разлюбишь никогда?

– Вечная любовь – не более чем фигура речи. Мы оба прекрасно знаем, что вечного нет ничего, только я в это верю, а ты нет.

– Сделай хотя бы так, чтоб я не знала о твоих зигзагах.

Дон врать не то, чтобы не умел, но не любил. Сказал шутливо:

– Толкаешь меня ко лжи?

Я глубоко и разочарованно вздохнула:

– Не занимайся подменой понятий. Просто не выставляй свои слабости напоказ. Неужели так трудно?

Дон поцеловал меня в шею, прикидываясь побеждённым.

– Попробую.

Так впервые он косвенно признался в своих любовных похождениях, и я это приняла, как соглашаются принять горькое лекарство, чтобы выжить.

Утром он уже всё забыл, но свежесть чувств осталась. Способ не подвёл. Надолго ли? Я достала из чулана складной этюдник, разогрела спичкой крышечки на скрюченных тюбиках с масляными красками и, если выдавался общий выходной, устраивала семейные выезды на природу, где писала пейзажи, а счастливый Дон играл с сыном. Время от времени он останавливался у меня за спиной:

– Смотри, какая у нас талантливая мама!

Однажды, пользуясь зеркалом, написала маслом автопортрет: из-под лохматой меховой шапки в упор смотрели потемневшие от злого блеска глаза. Дон долго всматривался и вдруг спросил:

– Ты несчастлива?

Удивившись, я воскликнула:

– Конечно же счастлива!

И замазала «говорящий» портрет белилами под очередной пейзаж. Скоро мне эта практика надоела, цену своей мазне я знала, к тому же живопись, даже такая примитивная, требовала душевного и физического напряжения, отнимала много времени, которого всегда не хватало. Проще греться в лучах известности мужа, как будто это моё собственное признание. Когда сам из себя ничего не представляешь, пыжишься, пыжишься и начинает чудиться, что отражение чужого света на тебе есть твой собственный. Дон стал для меня большим миром, настоящим и будущим.

Скоро обозначились несовпадения. Меня тянуло к знакомой местности, привычному быту, ласковым касаниям, воскресным обедам, семейному отдыху на даче, а он тяготел к переменам, любил путешествия и легко засыпал в незнакомой постели. Ему и семья, по большому счёту, не нужна. Он поздно это понял, но уже привык к удобствам, устойчивому восхищению и вечному прощению. Зачем что-то ломать? Без пыли не обойдётся. Но себя переделать трудно, даже комфортабельная Барвиха, без приятелей и развлечений, уже казалась Дону скучна. Промаявшись в тиши подмосковных сосен дня три, он под разными предлогами сбегал в город. Уверял, что по делам. Какие дела в отпуске?

Случалось, его не было неделю. Возвращался всегда странно незнакомый, в приподнятом настроении, с букетом цветов. Сжимал в объятиях так, что у меня косточки трещали, и, задыхаясь, радостно восклицал: «Ксения! Ксения!», словно это не имя, а волшебное слово, открывающее дверь в страну Оз. Дон не объяснял своё отсутствие, не говорил «прости», зная, что давно прощён раз и навсегда.

Я пыталась свернуть сознание в улитку. Читала книжки сыну, препиралась с Крокодилицей. Часто громоотводом служил Мотя, любвеобильный и необидчивый. Вечером, не дожидаясь пока мы с Доном отправимся спать, такса забиралась под одеяло, горбатясь посередине кровати смешной буханкой. Дон гнал собаку прочь, она понятливо вздыхала и перемещалась на кресло. Время от времени хитрая псина приподымала веки, контролируя интимный процесс и, стоило нам разомкнуть объятия, залезала на прежнее место.

Не в настроении, Дон мог пнуть Мотю ногой, дать подзатыльник Феде. В отличие от сына, который обижался, грубость хозяина не умаляла преданности собаки, она просила прощения, даже будучи невиновной. Эта черта в таксе умиляла меня до слёз, потому что я сама поступала точно так же. Вспоминая, как мы с Мотей любили друг друга и были в этой любви бескорыстно счастливы, я думаю, что вообще часто была намного счастливее, чем мне тогда казалось.

Однажды на прогулке Мотиному хвосту досталось от приблудного пса. В тот день мы с Доном поссорились, уже не помню из-за чего, и чтобы не выяснять отношения, он повёл покусанного Мотю в старую ветеринарную клинику рядом с цирком на Цветном бульваре. Вернулся всё ещё угрюмый. Я взяла рецепт для приготовления лекарства – раньше в каждой аптеке существовали такие отделы – развернула… и прыснула:

– Ты видел, что тут написано?

– Нет. Дай сюда!

– Прочти вслух.

– Б-му Орленину Д.П. Unguentum Methyluracili 10 %. DS. Для смазывания хвоста. – Дон рассмеялся: – Н-да, бедный мой пенис.

Мы долго хохотали до слёз, сбрасывая напряжение, потом любили друг друга с какой-то новой силой и нежностью, потом пили чай на кухне.

Это было?

Боже мой, это было.

Время, когда я уже почти не сомневалась, что Дон мне неверен.

28 августа.

Мужчины по преимуществу полигамны, правда, теряют потенцию раньше женщин, поэтому именно мужчинам служит особый раздел фармацевтики и реклама продления сексуальной силы.

В 60-е годы в поликлинике Большого театра работала Галина Князева, гинеколог с голливудской внешностью и в глубоком бальзаковском возрасте. Профессионал она была посредственный, но редкий специалист по прерыванию ранней беременности, что особенно ценили балерины. Пациенток врач наставляла: не слушайте никого, выбирайте мужа помоложе, а то останетесь у разбитого корыта. Сама она под старость вышла за парня из кордебалета без таланта и амбиций, но с надёжным мужским достоинством и, главное, рукастого. Он возил её на машине и превратил подмосковную дачку на шести сотках в игрушку. Они составили завещание друг на друга, чтобы не вмешались взрослые дети, когда кто-то преставится первым, и жили душа в душу двадцать лет, пока оба не погибли мгновенно в автокатастрофе. В выигрыше остались дети и нотариус. Не стоит так далеко планировать – мы не распоряжаемся собственной судьбой.

Женщины в подавляющем большинстве моногамны и нередко отказываются от половой жизни, когда нет подходящего партнёра. Знаменитый скульптор Анна Голубкина, вообще считала, что для любви мужчина необязателен, даже вреден, мужчина – это уже сверх необходимого, он отбирает силы, когда вокруг столько всего ждёт любви, а руки дрожат от желания это изобразить. Её современница – они даже родились в один год – Камилла Клодель, тоже скульптор, чувствовала иначе, пытаясь соединить страстную любовь к Родену с собственной одарённостью. И закончила дни в сумасшедшем доме. Голубкину спасла фригидность. Это не фантазия, а болезнь. Холодные