– Не бери в голову. Все они однодневки, мухи-цокотухи, а ты моя жена, и только с тобой я счастлив. Раньше думал – есть лишь удовольствие. Ошибался. Я не просто люблю, я тобой восхищаюсь – ты красива и талантлива! За такой женщиной я готов, как Орфей, спуститься в ад. А в доносах твоей мамаши больше домыслов. Между прочим, сам имею слабость выдавать намерения за действительность. Прожорливые амбиции. Не придавай значения сплетням.

И, правда, лучше не ковыряться в его сознании, откуда он всякий раз извлекал нечто несопоставимое с теми понятиями, на которых я воспитана. Во мне слишком много здравого смысла и общественных привычек.

С точки зрения вечности, мы все однодневки. До меня вдруг дошло, что Дон вообще никогда не принадлежал ни одной женщине, только себе. Я ревновала не к соперницам – плевать на них! Меня волновало, что он испытывает, разделяя восторг не со мной? Думает ли обо мне, когда целует других, распятых и погружённых в экстаз? Шепчет ли им нежные слова? Но что такое случайные слова в момент телесного блаженства? Красивые бабочки, умирающие на губах.

Пытаюсь рассуждать логически. Половой акт сочетает механистические движения с обдуманным поведением, направленным на получение сверхудовольствия, это в определённой мере стирает персональную окраску самого деяния, придавая ему некое среднее значение. Любовь как чувство крайне индивидуализированное присутствует тут в минимальной дозе. Зато оно полноценно проявляется в поцелуе, который совершается без раздумья, по необоримому влечению. Представляя, как крутые губы Дона тянутся к губам любовницы, я задыхаюсь от ревности. Логика – говно.

Хотелось верить, что он поступает, словно машина: облегчился и устранился, но с его темпераментом это вряд ли. А тогда как? Моя мысль изнемогала от невозможности постичь чувства совокупляющегося мужчины. Играет ли роль интеллект, профессия, образ жизни, воспитание, вероисповедание, поведенческий тип? Или главный инстинкт всё сметает на своём пути, превращая в щепки самые прочные основы бытия?

29 августа.

Я бешено ревнива, я так устроена. «Это страсть», говорит Тина. Не знаю. По её признанию, она никогда не ревновала мужа. Странно. Или он не давал повода, или так любил, что не возникало сомнений? Вряд ли. Скорее, Тина другая. Люди должны иметь равные права, но рождены разными: сила духа, острота слуха, длина ног и связок, а главное – структура мозга, которая определяет характер реакции на раздражение.

Дон был наделён редкой способностью испытывать страсти. И не только в любви. Я ревновала его, как бабуин. Патологически, мучительно, так, что для любви порой не оставалось места, надо всем свирепствовало острое чувство ограбленного владельца. Ревновала к скрипке, к сцене, к старым фотографиям, на которых он с загадочной полуулыбкой призывно прищуривается в пустоту – вторая часть снимка обычно отсутствовала. Там, наверняка, стояла женщина, она ему нравится, и он её получит. Я пыталась представить отправленное в мусорное ведро лицо, разорванное на мелкие фрагменты – Дон всегда с остервенением уничтожал старые записки, неудачные снимки, намёки на разгадки. Вряд ли оберегал мои чувства, скорее убеждал себя, что настоящее лучше прошлого. Теперь в его щегольском бумажнике хранилась карточка, на которой флорентийский мастер на каких-то гастролях запечатлел самого скрипача, смотрящего на мою фотографию. Этот взгляд и сегодня сбивает мне дыхание, пульс частит и кровь стучит в висках.

Он, несомненно, любит. Что же заставляет его изменять? Моё сексуальное невежество? Но он специально ничему меня не учил, наоборот, всячески сдерживал порывы, перехватывал инициативу. Возбуждаться разрешал только на призыв. Никогда не просил заняться нетрадиционным сексом, который, возможно, практиковал с любовницами. В его меню я стояла отдельным блюдом. Хотел, чтобы супружеские отношения отличались от всех иных? Или остерегался того, что женщина, познавшая разнообразие и остроту, часто не удовлетворяется единственным мужчиной?

Я не знала, что у него на уме. Лёжа рядом, спрашивала:

– О чём ты думаешь?

– Ни о чём.

Глупости. Нельзя вообще не думать. Говорят, человек есть то, что ест, но в гораздо большей степени он то, что думает. Дон избегал откровений, чтобы не стать уязвимым. Разговоров во время близости тем более не любил. Иногда отрезвляюще ронял:

– Не закатывай глаза, как покойница! Не разевай рот!

Как будто в такой момент можно собой управлять. Оскорбиться я не успевала, муж опережал меня, даря извинительный поцелуй. Как во всяком подарке, в нём скрывалась рассчитанная щедрость, а я жаждала такого, который прольётся в душу, помогая понять – даёшь или берёшь? И Дон, будучи хорошим физиономистом, целовал меня ещё раз именно так, как мне хотелось, все обиды плавились и растворялись в блаженстве, отголосок которого я чувствую до сих пор.

Обладая очень здоровой и устойчивой физикой тела, в постели Дон был однообразен и жестковат, считая, что уже одно присутствие такого мужчины, как он, должно являться источником восторга. Нежность и долгие ласки вспоминаются как редкость. Всё, что происходило в зимней Барвихе, осталось далёким сном. Он часто брал меня неожиданно – в середине разговора или ужина, не спрашивая, хочу я или нет – должна хотеть. Брал в темпе, не обращая внимания на детали, и его раскалённая булава выжигала мои внутренности, доставляя сверхъестественное наслаждение. Бешеный напор не убивал меня только потому, что, полностью растворяясь в нём, я переставала ощущать себя отдельным материальным объектом, превращаясь в эфемерное существо, летающее где-то высоко, под обжигающими лучами солнца. Горели ноги, живот, голова, я задыхалась, но не от боли, а от счастья.

Требуя от меня строгого поведения, сам Дон общался с женщинами развязно, каждой симпатичной мордашке демонстрировал уникально ровные зубы, мимолётно касался рукой всех толстых задниц. Жесты выдавали многое из того, чего он обнаружить не хотел. Как-то невзначай смахнул с губ мой поцелуй. Я поняла: у мужа опять кто-то есть. Расследовать очередную интрижку не хотелось. Один раз я его простила. Простить снова? Тогда придётся прощать до бесконечности. Если я смогу терпеть зигзаги, Дон никогда меня не бросит, он же не дурак. Конечно, можно больше никогда не прощать, но это означает перемену судьбы. К бытию без Дона я была не готова, и всё оставалось по-старому, хотя в воздухе чувствовалось напряжение, и мы часто ругались без особого повода.

– Чем ты опять недовольна? – раздражался Дон. – У нас дом, сын, ты одета, как манекенщица.

– Твои измены отравляют мне жизнь. Надо сдерживать эмоции. Представь на секундочку, что я жмусь с мужиками по углам, хватаю их за ширинки – тут Дон засопел, – правда, тошнотворно?

Вечный вопрос вечно терзал меня, я терзала мужа. Однажды перед сном, когда он