края смыкая. Бури, ярость, тени

и отраженья сотен отражений

кольцом людской обхватывают род.

Двуглав, как амфисбена. Счету нет

глазам, в глаза взирающим без страха.

И головы упорно ищут след

цепей войны и проклятого праха.

Но ведали в Исландии, что море,

увидев Змея, канет в толще льдов

и облаченный в ногти мертвецов

проклятый челн качнется на просторе.

Чудовища немыслимая тень

над бледною землею вознесется,

и кончится, коль Волк обрушит солнце,

неназванными сумерками день.

Страшит нас образ безобразной твари,

что видел я в предутреннем кошмаре.

Облака

I

В малейшем облаке – весь мир со всею

бездонностью. Оно – стекло и камень

соборов, воздвигавшихся веками

и стертых ими, или «Одиссея»,

как море зыблющаяся: сегодня

вчерашней не узнаешь. В зазеркалье

глаза не то увидят, что искали,

и день твой лабиринта безысходней.

Недолговечны мы, напоминая

тех облаков изменчивый и смутный

закатный очерк. Роза поминутно

перед тобой уже опять иная.

Ты – облако, и море, и забвенье,

и все, что за чертой исчезновенья.

II

То розовеет кромка вырезная,

то грозный кряж, чернея шишаками,

полнеба закрывает. Облаками

они зовутся, облики меняя.

Шекспир одно из них сравнил с драконом.

И, в слове отчеканившись когда-то,

оно горит огнем того заката,

плывя сегодня этим небосклоном.

Что создает и движет их? Случайный

каприз природы? Или Бог, быть может,

тасует эти призраки и множит,

вплетая нитью в свой сюжет бескрайный?

Или бессмысленны и тени эти,

И ты, на них смотрящий на рассвете?

On his blindness[45]

Вокруг меня туман кружит, желтея,

мерцая светом на закате дней,

и сводит к вещи разницу вещей —

без цвета, без границ. Почти к идее.

Глухая ночь без края и конца

да людный день – туманности приметы,

извечный блеклый луч таят рассветы,

что не погаснет ночью. Ни лица

мне больше не узреть. Не насладиться

ни цветом неизведанных страниц —

я лишь вожу рукой вдоль их границ, —

ни звездами, ни опереньем птицы.

Вселенная доступна для других;

моей же полутьме остался стих.

Сказочная нить

Эту нить Ариадна своей рукой вложила в руку Тезею (в другой у него был меч), чтобы он сошел в лабиринт, отыскал его центр, человека с головой быка или, как предпочел Данте, быка с головой человека, убил его и сумел потом, после подвига, распутать хитросплетения камня и возвратиться наружу к ней, любимой.

Все так и случилось. Тезей ведь не мог знать, что этот лабиринт – лишь малая часть другого, лабиринта времени, где в назначенном месте его ожидает Медея.

Потом нить затерялась, затерялся и сам лабиринт. И теперь никому не известно, что вокруг нас – затаенный строй лабиринта или гибельный хаос. Наше чудесное предназначение – воображать, будто лабиринт и нить существуют. Мы никогда не держали нити в руках; быть может, она мелькала (чтобы тут же исчезнуть) в миг откровенья, в музыкальной фразе, во сне, в совокупности слов, именуемых философией, или в простом, бесхитростном счастье.

Кносс, 1984

Обладание прошлым

Знаю, в жизни потеряно столько, что не сосчитать, – эти потери и есть мое сегодняшнее достояние. Знаю, мне не увидеть ни золотого, ни черного; недостижимые, они для меня дороже, чем для любого из зрячих. Мой отец умер, теперь он всегда со мной. Говорят, я читаю Суинберна его голосом. Умершие принадлежат нам одним; в нашем владении – одни потери. Илион пал, но живет в оплакавших его гекзаметрах. Израиль пал, оставшись древней тоской по дому. Любое стихотворение годы превратят в элегию. Самые верные наши подруги – ушедшие: они неподвластны ни ожиданию с его смутой, ни тревогам и страхам надежды. Единственный подлинный рай – потерянный.

Энрике Банчс

Невзрачный человек. Судьба надменно

ему в любви счастливой отказала.

В подлунном мире знаем мы немало

подобных случаев, но несомненно

ему не стало это утешеньем;

хотел сказать он жизни «до свиданья».

Не знал тогда он: горечь, боль, страданья —

тот талисман, что был его спасеньем.

Поэт, он стал писать всё вдохновенней,

в нем, смертном, победил бессмертный гений.

Пусть среди многих жителей столицы

он никогда ничем не выделялся

и рано со стихами распрощался,

но с нами вечные его страницы.

Сон, приснившийся в Эдинбурге

На рассвете мне приснился сон, от которого я не в силах отделаться и в котором попытаюсь разобраться.

Ты уже зачат. На пустынном горизонте – что-то вроде пыльных классов, а может быть – пыльных складов, и в этих классах или складах – параллельные ряды школьных досок длиной в километры или тысячи километров, на которых выведены мелом буквы и цифры. Сколько досок всего – неизвестно, понятно только, что их много и одни уже исписаны, а другие – почти чистые. Двери, как в Японии, раздвижные, они – из проржавевшего металла. Само строение круглое, но таких гигантских размеров, что со стороны кривизна незаметна и стены кажутся прямыми. Придвинутые друг к другу доски – много выше человеческого роста и доходят до гладкого оштукатуренного потолка, среднего между белесым и сероватым. Слева на каждой доске – слова, следом за ними – цифры. Слова размещены друг под другом, как в словаре. Первое слово – Аар, название реки в Берне. За ним – арабские цифры; составленное ими число огромно, но не бесконечно. Оно с точностью показывает, сколько раз в жизни ты увидишь эту реку, сколько раз в жизни прочтешь ее название на карте, сколько раз в жизни о ней подумаешь. Последнее слово, кажется, Цвингли, оно слишком далеко. Еще на одной бесконечной доске написано «neverness», и рядом с иноземным словом тоже стоит цифра. В этих значках – вся твоя жизнь.

Каждую секунду какой-то ряд цифр обрывается.

Ты исчерпаешь число раз, отпущенных тебе на вкус имбиря, но