томику Рассела я представляю себе теорию множеств, Mengenlehre, где существуют и действуют бесконечные величины, исчерпать которые не в силах даже бессмертный, трать он на их исчисление за вечностью вечность, и чьи призрачные династии зашифрованы буквами еврейского алфавита. В этот тончайший из лабиринтов мне не ступить вовек.

По определениям и аксиомам, тезисам и короллариям я представляю себе бесконечную субстанцию Спинозы, наделенную бесконечным числом качеств, среди которых – пространство и время, так что стоит произнести или просто задумать слово, и в бесчисленных незримых мирах независимо друг от друга произойдут бесчисленные события. В этот тончайший из лабиринтов мне не ступить вовек.

По нагорьям, избравшим, вслед за Верленом, оттенки, а не цвета, по письму, источающему учтивость и не ведающему преувеличений, по садам, где вода и камни значат не меньше, чем зелень, по рисованным тиграм, в которых сквозит не тигр, а какой-то древний прообраз, по дороге чести, «бусидо», по памяти, бредящей клинками, по мостикам, рассветам и храмам, по музыке – роду безмолвья, по чуть слышно шепчущим толпам я представляю себе твой облик, Япония. В этот тончайший из лабиринтов…

Году в 1870-м в гарнизоне Хунина объявились степные индейцы, никогда не видевшие ворот, дверной колотушки, ставней. Они смотрели вокруг, касались этих диковин, таких же далеких от них, как от нас – Манхэттен, и навсегда возвращались в родную глушь.

Тайнопись

Безмолвно – дружелюбная луна

(почти что по Вергилию) с тобою,

как в тот исчезнувший во мгле времен

вечерний миг, когда неверным зреньем

ты наконец нашел ее навек

в саду или дворе, истлевших прахом.

Навек? Я знаю, будет некий день

и чей-то голос мне откроет въяве:

«Ты больше не посмотришь на луну.

Исчерпана отпущенная сумма

секунд, отмеренных тебе судьбой.

Хоть в целом мире окна с этих пор

открой. Повсюду мрак. Ее не будет».

Живем, то находя, то забывая

луну, счастливый амулет ночей.

Вглядись позорче. Каждый раз – последний.

Примечания

Два собора

Полагаю, что философия и теология суть две разновидности фантастической литературы. Две восхитительные разновидности. В самом деле, что такое сказки Шахерезады или история про человека-невидимку в сравнении с бесконечной материей, полной многообразных элементов, воззрений Баруха Спинозы и архетипов Платона? Я упоминал об этом в стихах из «Тайнописи»: «Без названия», во «Мчать или быть» и в «Беппо». Также припоминаю, что некоторые китайские философы задавались вопросом, существуют ли архетипы (ли) для кресла как такового или, скажем, для кресла из бамбука. Любознательный читатель может больше узнать об этом в «Краткой истории китайской философии» Фэн Юланя (Макмиллан, 1948).

Некто

Стихотворение, как и почти все остальные, перенасыщено хаотическим перечислением. Об этой фигуре, столь удачно переполняющей стихи Уолта Уитмена, я могу лишь сказать, что она должна казаться хаосом и беспорядком, но внутренне представлять собой космос и порядок.

Андрес Армоа

Читателю следует вообразить, что эта история происходит в Буэнос-Айресе в 1870-х годах.

Екк. 1: 9

В упомянутом стихотворении некоторые усмотрели намек на круговое время пифагорейцев. Я же считаю, что такая концепция совершенно чужда иудейскому мышлению.

Некто третий

Эта страница, посвященная тайным связям, объединяющим все создания мира, по сути своей равнозначна странице с названием «Китайская трость».

Порука

(1985)

Посвящение

Поэзия – младшая сестра магии. Орудие этой магии – язык – вещь довольно загадочная. О его происхождении мы ничего не знаем. А знаем только, что он делится на языки, каждый из которых располагает неисчерпаемым, текучим множеством слов и бесконечным набором их сочетаний. Из подобных бесчисленных единиц создана и эта книга. (В стихах звучание и окружение слова могут оказаться куда важнее его смысла.)

Эта книга – твоя, Мария Кодама. Нужно ли говорить, что в мое посвящение входят сумерки, олени в садах Нары, одинокая ночь и многоликие зори, общие острова, моря, пустыни и парки, то, что уносит забвение и преображает память, пронзительный крик муэдзина, смерть в Хоуквуде, книги и гравюры?

Отдать можно только то, что уже отдано. Отдать можно только то, что принадлежит другому. В этой книге собрано то, что всегда было твоим. Какая загадочная вещь посвящение, игра символов!

Х. Л. Б.

Предисловие

Вряд ли кто удивится, не найдя в книге человека, перевалившего за восемьдесят, первой среди стихий – огня. Царица на пороге смерти уподобляет себя воздуху и огню, я чаще всего чувствую себя прахом, бессильным прахом. И все-таки продолжаю писать. А что мне еще остается, кроме этой – в конце концов, счастливой – судьбы? Радость пишущего и достоинства (или огрехи) написанного – вещи разные. Любой из человеческих трудов, по мнению Карлейля, немногого стоит – кроме самого труда.

Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую. Теория может оказаться замечательным подспорьем (вспомним Уитмена), а может породить чудовищ или попросту музейные экспонаты. Опять-таки вспомним внутренний монолог у Джойса или, в общем и целом, непереносимого «Полифема».

С годами убеждаешься, что красота (и счастье) вовсе не диковины. Дня не проходит, чтобы мы – пусть на миг – не побывали в раю. Любому, даже самому серому, поэту рано или поздно удается лучшая в мировой литературе строка (равно как и множество худших). Красота – не привилегия великих одиночек. Вряд ли среди сорока стихотворений этой книги не таится хотя бы единственная строка, достойная пройти с тобой до последней минуты.

В книге много снов. Они – не прихоть и не выдумка, а невольные дары ночей или, точнее, зорь. Если я что и прибавил, то разве одну-другую деталь, как этого требует, начиная с Дефо, наше время.

Диктую эти слова на одной из моих родин – в Женеве.

Х. Л. Б.

9 января 1985 г.

Христос на кресте

Он пригвожден к кресту. Свисают ноги.

Все три распятья – равной высоты.

Христос не в центре. Он – всего лишь третий,

Он с черной бородой и не похож

На поздние свои изображенья.

Суровый иудей. Я не встречал

Его ни разу, но искал годами

И, сколько б ни осталось, буду впредь.

Он мучится, не проронив ни